Она знала, что мне известен её почтовый адрес, номер её мобильного телефона. И наверняка была уверена, что это всё мне никогда не пригодится. А я знал, что никогда не позвоню и не пришлю ей весточки. «Майору никто не напишет». Нет, в моей душе не шевелилась обида за её вольный или невольный «эксперимент», но уже появилось ощущение обоюдной ненужности. У меня своя жизнь, и не нужны мне чужие потрясения, у неё – своя жизнь… Всё верно, но…

Но знал и другое: что буду всегда помнить эту необычную и загадочную женщину, с которой познакомился в присутствии жутковатого чёрного куба. Содержимое его было своего рода воплощением самого Танатоса, который, кажется, повсюду сопровождал эту женщину и – манил, завлекал, вёл её за собой.

Всё идёт к тому, что сегодня, наконец-то, это получится. Только не было бы накладок. Неприятный будет момент, но без него никак. Итак, сегодня… А то он начал уже злится. Два месяца он на этой дурацкой стройке, а всё никак не созреет удачная ситуация.

Матвей подумал, что если ненароком сдадут нервы, то он начнёт вести себя очень странно. Последней каплей в чаше терпения может оказаться… да хотя бы вот эта пластмассовая, розовая, с белыми царапинами, детская лопатка. Откуда она здесь, на стройке пафосного коттеджа? Ей место в детской песочнице, а она валяется в качестве скребка возле мятого ведра с сырыми, серыми остатками цементного раствора. …А вот сейчас он возьмёт да и бросит в сторону тяпку, схватит эту самую пластмассовую лопатку, найдёт какую-нибудь банку или кружку, сядет на кучу песка и начнёт, как в детстве, лепить «куличики»; будет с умильным, глуповатым выражением лица поливать песок водой из пластиковой бутылки, которая стоит сейчас в тени малинового куста, обсыпанного цементной пылью… Ну всё, хватит – пофантазировал, выпустил мысленно накопившуюся досаду, – и довольно: всё в порядке, успокоился и настроился на дело. Да, сегодня всё получится.

Матвей стянул засаленную бейсболку, вытер ею пот со лба.

– Эле… кушать нада, бригадир, – проворчал-пробормотал Мамикон; он толкал скрипевшую несмазанными колёсными спицами, наполненную щебнем и битым кирпичом тачку, чуть приседая от её тяжести.

– Шо? – не зло, но хмуро переспросил его Матвей. – Шо бубнишь, хлопец, давай разгружайся и помогай растаскивать бетон. Уморывся, чи шо? Устал?

– Эле… плохо обедал, есть хочу, – сердито ответил Мамикон.

– Ничё, потерпишь. – Матвей недовольно покривил коричневое от загара, в мелких бетонных крапинках, лицо. – Давай, паря, робыть трэба, пока солнце. Потом подхарчимся.

Всего на стройке работали пять человек: два украинца, таджик, армянин Мамикон и с ними Матвей, плохо идентифицировавшийся по национальному признаку. Он командовал работягами на провинциальном русско-украинском суржике и на нём же иногда с ними балагурил, травил анекдоты и байки. Слушали с уважением: бригадир!

Они растаскивали бетон внутри выкопанной по периметру дома траншее, укрепляли фундамент. Серое, бугрящееся щебнем месиво каждый из работяг вываливал из тачки в траншею, а потом ровнял, тянул к себе тяпкой, подобно тому, как крупье в казино подтаскивает фишки специальной лопаткой.

Солнце, хоть и сентябрьское, пригревало. Постепенно оно оседало, а потом полностью провалилось за горизонт. Гастарбайтеры пошли ужинать и отдыхать в бытовку, что стояла на опушке ближнего леса.

Матвей постоял в сырой деревянной кабинке под струями душа, вместе с работягами выпил в бытовке водки, пожевал распаренную гадкую вермишель и дешёвую колбасу, прилёг вздремнуть на деревянной голой лавке.

…Сначала показались парящие в воздухе очки с красной оправой и красными, словно горящими изнутри, стёклами, потом очки стали чёрной, из детства, кошкой Маврой, и вдруг кошка обернулась молодой женщиной с гордой осанкой, с зелёными глазами, нос её был с лёгкой горбинкой, она источала тонкий пьянящий аромат, в котором угадывался запах ванили; потом, когда он приближался к ней, она снова превращалась в красноглазые очки, а потом оборачивалась чёрной кошкой, и он начинал гладить ласковое существо и вдруг понимал, что гладит её, Наташу, он гладит её по голове, обхватывает её плечи и, не сдержавшись, ныряет рукой вниз, гладит нежное и пушистое – но это опять оказывается чёрной кошкой, которая, переливаясь, превращается в красные очки… Потом вдруг Наташа – уже не Наташа, она оборотилась огромной берёзой в наростах, лишайниках и чаге, и это дерево с грохотом валится на Матвея…

Он проснулся и сел на жёсткой лежанке. …Да, это так, – он влюбился в неё, в зеленоглазую хозяйку строящегося коттеджа Наташу.

Нажал на клавишу, глянул в засветившееся сиреневое окошко мобильника: без пятнадцати час ночи. Бесшумно, осторожно покинул пахнувшую «дошираком», перегаром, портянками, громко храпевшую бытовку.

Сначала подъехала Наташа, сама за рулём. Машина похрустела шинами по гравию и остановилась в неряшливом, необорудованном ещё, дворе.

Они стояли возле ворот, за домом; гастарбайтеры увидеть их не могли даже издалека. Матвей хотел поцеловать её в щеку, но она извернулась и впилась ему в губы. Потом чуть отпрянула и посмотрела на него с тревогой и мольбой:

– Нервничаю я, Мотя.

– Всё будет хорошо, моя милая, не волнуйся, – без всякого малороссийского акцента сказал Матвей. – Ты ложись спать, а я… погуляю, покурю… во дворе…

Она сложила на груди руки, её знобило. Кивнула и молча открыла временную железную, некрасивую пока, ещё некрашеную дверь в строящийся кирпичный дом и прошла в единственную готовую комнату. Вскоре в окне этой комнаты погас свет.

А через час подрулил Линза. Он отпустил водителя, потом долго курил на крыльце сигару, видимо, прихваченную из клуба, щурился на яркую луну. По-хозяйски обошёл дом, посмотрел, как заполняется бетонный пояс. И вдруг замер, зашатался, стал оседать и уносящимся в никуда сознанием успел понять, что ему воткнули нож в шею.

Золотая цепочка порвалась и упала в траншею, затем в неё свалился тот, чью борцовскую шею и мохнатую грудь она только что украшала.

В траншее, ждавшей своей партии бетона, упокоился муж Наташи, которого она давно возненавидела и долго терпела. Всего несколько минут назад она была его женой, а теперь стала вдовой. «В какую секунду она стала вдовой? – вдруг подумал Матвей. – Как это можно вычислить?»

Матвей бросил мокрый красный нож на труп Линзы. Потом быстро, действуя как стремительный робот, завалил тело тяжёлым мокрым бетоном, стоявшим в подвале дома в нескольких тачках. Он незаметно вечером припрятал эти тачки за мешками с гидроизоляцией. В бетон добавил замедлитель схватывания.

И вот ещё один участок бетонного пояса вокруг строящегося коттеджа готов.

«Древние славяне при закладке дома приносили в жертву скот и домашнюю птицу, укладывали их в фундамент. А ведь семиотика этого обычая – это жертва как основа сотворения мира. Мир наш возведён из жертвы, если верить космогоническим преданиям… А библейский жертвенный ягнёнок?.. Но Линза – не агнец, хоть и отдан на заклание», – думал Матвей, во дворе поливая руки водой из пластиковой бутылки (той самой, что стояла днём в тени малинового куста) и долго вытирая их полотенцем. Устало сел на ступеньку короткой лестницы, затянулся сигаретой и выпустил дым, представляя себе, что вместе с этим дымом, в виде этого дыма уходит в небо его нервное напряжение и досада от странной и запутанной ситуации. Потом он ещё раз осмотрел новый фрагмент бетонной опояски: всё аккуратно. Равнодушные ко всему от накопившейся усталости гастарбайтеры и не заметят поутру, что серая окантовка вокруг дома стала длиннее на два метра, и на столько же стала короче пустая траншея.

Матвей вошёл в комнату. Наташа лежала в кровати с открытыми глазами, её колотило, она постукивала зубами. При свете луны лицо её было белым.

– Всё? – глухо спросила она.

– Да.

– Закопал?

Он тяжело перевёл дыхание:

– Забетонировал.

– Иди ко мне, быстрей.