Наверное, это была защитная реакция, но я начал немного охладевать к женщине-майору, душевно дистанцироваться от неё. Да, она ладна и симпатична, но таких много. Как можно обнимать женщину, которая днём ковыряется в отрезанной голове? Представил себе разговор с друзьями за кружкой пива: «У меня, ребята, в Питере любовница есть, скажу вам по секрету: она – охотник за головами». Бредятина всякая лезла в сознание.

Но все глупости испарились, едва она вышла из душа, запахнувшись оранжевым полотенцем; на плечах её я увидел блестевшие капельки воды. В то прекрасное мгновенье я понял, что ещё немного, и – всё, я пропал! – я не смогу больше жить без неё! Начну ломать всю свою жизнь!.. И поэтому надо расставаться как можно скорее.

…Я и предположить тогда не мог, что уже на следующий день она мне в этом поможет.

– Лера, мне нужно ехать домой, – сказал я ей, когда утром мы, почти по-семейному, пили чай с тостами и мармеладом и слушали через открытое окно атональную музыку беспокойного города.

– Да, я помню, – сказала она, как мне показалось, суховато. Но при этом голос её едва заметно дрогнул, и я понял, что ей тоже не хочется расставаться. – Ты побудешь до завтра? Можешь ещё остаться?

– Конечно.

– У меня к тебе просьба. – Она машинально посмотрела на остывающий на тарелке тост, потом подняла голову, и я опять отметил эту её манеру смотреть прямо в глаза. – Мне нужно сделать одно дело, но мне тяжело будет одной. Хочу попросить тебя о помощи.

Я молчал, ожидая продолжения.

– Видишь ли, я тебе не говорила… Я ведь… я – вдова… Год назад погиб мой муж, он тоже служил в полиции, на оперативной работе. Погиб при исполнении. Такие дела…

Я молча кивнул и сел ровнее, поставив на стол кружку.

– Мне нужно заказать ему памятник. Сходи, пожалуйста, со мной. Мне… ты пойми…

– Конечно, схожу, ничего не надо объяснять.

– Спасибо.

Она положила цветы на его могилу. Пока здесь был только простой жестяной крашеный красный параллелепипед со звездой. С фотографии смотрел на меня человек с сильным, чуть полноватым лицом. Три большие звезды на погонах. Полковник. Я вспомнил, как она сказала мне: «Слушаюсь, товарищ полковник!» – и подумал, что, возможно, это у неё получилось по привычке, машинально, – так, как когда-то отвечала ему, настоящему полковнику. Которому уже никто ничего не напишет…

Мы шли к ней в сторону конторы по изготовлению гранитных надгробий. Лера была грустна.

– Что такое смерть? – неожиданно произнесла она. – Окончание самоощущения или самосознания? Или стирание крошечного файлика на гигантском рабочем столе вселенского масштаба?..

Молчание…

– Возможно, смерть – это гениальный драматург, как когда-то сказал Пазолини. – Мне не хотелось, но пришлось поддержать этот нелёгкий разговор. И получилось у меня чересчур мудрёно, чуть хвастливо.

– Драматург? – удивилась Лера. – Почему?

– Да. Он считал, что только смерть выставляет алгоритм жизненного пути человека, рисует и навсегда закрепляет его вершины и падения. Пики и провалы. И только после смерти можно определить, что было кульминацией жизни человека. Ведь уже ничего больше не изменится, никогда. Всё уже случилось.

Она помолчала, потом сказала своим негромким горловым голосом:

– Он погиб на пике. Это, наверное, была его кульминация. Они брали очень опасного преступника. Тот потом получил пожизненное. А мой – посмертное… – Она словно очнулась, встряхнула волосами. – Ладно, и так грустно, не будем углубляться…

Этот разговор одновременно и отдалял нас друг от друга, и парадоксальным образом сближал. Разговор о былых близких людях нередко рождает дистанцию, в разной степени замешанную на ревности, но в этом случае доверительность нашего с Лерой общения делала нас людьми всё более и более враставшими друг в друга – прошлыми проблемами и травмами. Но это нас затянет в опасную стадию, – снова подумал я с тревогой.

Мы подошли к гранитной мастерской.

Лера вытащила из сумочки фотографию полковника. Это была тот же снимок, копия которого была на временном памятнике. Теперь это лицо будет высечено на граните или мраморе и будет видно ей издали, едва она повернёт по кладбищенской дорожке направо.

Она обговорила какие-то детали с гравировщиком, потом оплатила заказ в окошке кассы. Я ждал её на расшатанном конторском стуле в окружении готовых могильных обелисков и чувствовал себя неуютно. Наконец, мы вышли на улицу.

– Пойдём, посидим на скамейке, – предложила она. – Надо отдышаться. Желательно никотином.

Она курила, прикрывая глаза в тот момент, когда выпускала дым.

– Заказы будут готовы через месяц, – сообщила она негромко.

Мне показалось, что я ослышался.

– Заказы? Или заказ? Почему во множественном числе?

Она выпустила струйку дыма, помолчала. На пыльных деревьях пели птицы, не ведая, что поют на кладбище. По узкой асфальтовой дорожке шла пожилая пара, грустная старушка несла пустое ведро, а старик с пустым взглядом – совок и небольшие грабли.

– Я ведь и себе заказала памятник, – вдруг заявила Лера.

Я не поверил своим ушам.

Уловив мой оторопелый взгляд, она пояснила:

– Но ведь рано или поздно он понадобится. Это неизбежно. Пусть будет. В чулан поставлю этот памятник, где у тебя какой-то ковёр свёрнутый хранится. Тёти твоей. – Она затянулась сигаретой и быстро выпустила дым. – Я военный человек, в конце концов. Всё может случиться, не ровён час… Дочка установит… В этой же мастерской, наверное, и высекут на камне вторую дату, когда понадобится…

– Но, Лера, – продолжил я, запинаясь, – извини, что вмешиваюсь в столь деликатную сферу, но… согласись… не в наших традициях живому человеку готовить памятник загодя…

Она сидела молча, и сигарета её превращалась в пепел, словно медленно горящий бикфордов шнур.

– …Я давно умерла, – вдруг сказала она негромко сдавленным, больным голосом, – я умерла год назад, когда он погиб. Это лишь тело моё ходит. Я…

Она разрыдалась и уткнула лицо в ладони, согнулась пополам. Я приобнял её, пытаясь успокоить.

Она выпрямилась, вытерла слезы, снова закурила.

– Извини меня. Спасибо, что ты помог мне… И сегодня тоже… Но я… Я думала – пройдёт год, и станет легче… И вот мы с тобой… а легче не становится… Прости меня…

В этот момент через прилив нежности к ней я почувствовал уколы самолюбия и смутного подозрения, что стал участником некоего унизительного для меня опыта – с моей помощью она, возможно, проверяла, покинула ли её боль утраты или же ещё осталась. Но нет, уверял я себя, это не так, это было бы слишком приземлённо… но ведь она судмедэксперт, майор, а это предполагает известную жёсткость по отношению к людям. Внезапно я подумал: а не юродивая ли часом она, не сумасшедшая?.. Ведь эта женщина будет жить в квартире, где в чулане поставит своё надгробье… Мысли мои были в броуновском движении, они рождались и тут же отметались, пристыженные. «Эрос и Танатос, разве можно вас разделить, вы свет и тень, вы плюс и минус!..» – кипело в моём сознании.

Мой поезд отправлялся через два часа. Мы не стали заходить в квартиру. Я предложил, чтобы тётушкина мебель послужила первое время новой хозяйке квартиры, а потом видно будет.

Мы с Лерой поели мороженого в кафе, выпили кофе, посидели, поговорили о том, о сём… Мы оба понимали, что это наша последняя встреча. Она проводила меня до вагона. Я поцеловал её на прощание.

– Лера, Лера, я с тобой голову потерял… – c грустью сказал я.

– Не теряй головы, – ответила она негромко своим горловым, так понравившимся мне, голосом. – Пусть голова твоя будет всегда на твоих плечах…

Образ чёрного куба и его содержимого тревожным облачком окутал этот нечаянно ставший двусмысленным диалог. В окно я увидел её приветливое, но уже показавшееся мне чуть отстранённым лицо. Но, возможно, так проявилась в её лице грусть. Помахала мне рукой на прощанье. Поезд тронулся, и Лера, не сделав ни шагу вслед поезду, медленно начала сдвигаться к краю окна и вскоре исчезла, уплыла, а, возможно, и упорхнула неземным мотыльком из моей жизни.