Явившаяся из далёкого прошлого открытая жестяная коробка, стоявшая теперь на стуле у изголовья кровати, словно кипела золотыми монетами, которые, перемешавшись, сгрудились кверху, и, казалось, вот-вот готовы были перелиться через край.

«Сокровище… Со-кровище… Не только „кров“, но также и „кровь“, „кровище“ затаились в этом слове. Есть ли кровь на этом кладе?», – промелькнуло в голове у Толика.

– Откуда, спрашиваешь? Да от канадского верблюда! – смеясь, ответил он. – Сюр-приз! Не мог всё рассказать тебе по телефону… Бери себе половину. Твоя доля. Делай, что хочешь. – Он подвинул коробку в её сторону. Толик смотрел на конопатую, растрёпанную и заспанную Фею, и внезапно острая жалость к этой неустроенной и несчастной женщине, смешанная с неожиданной к ней нежностью, как к ребёнку, которого кто-то обидел, охватила его, и что-то тяжёлое и нехорошее перестало теснить его душу. Он глубоко и облегчённо вздохнул. Потом улыбнулся сидящей на постели ошарашенной простушке с лицом, похмельным от вчерашнего вина со снотворным.

– Ты пей кофе-то… Остывает, Фея. Даша, очнись! – Толик нежно погладил её по плечу, и она судорожно схватила его ладонь и не отпускала, он не возражал. Испуганно взглянула на стоявшую на столе, присыпанную штукатурной пылью, циркулярку. – Фефёлкина, соседушка милая, всё по-настоящему! – уговаривал её, как маленькую, Толик. – Это уже не сон. Сегодня на нашей улице праздник, Фея. И даже в нашем дворе! Вот так-то… А чего слёзки потекли по нашим конопушкам?..

День первый.

У меня нет другого выхода. Собственно говоря, он есть – ногами вперёд. Но это подождёт. А сейчас надо соглашаться. Соглашаться на рискованный эксперимент, которого я, чего скрывать, побаиваюсь… да не побаиваюсь, а боюсь. А дневник этот веду втайне от врачей, так как дал подписку о неразглашении. Пять минут назад и начал его вести – в небольшом, но толстом блокноте, подаренном мне кем-то на заводе на Новый год, кажется. Пишу в купе поезда. Скоро подъезжаем.

Проводник объявил мою станцию. Прерываюсь. Скоро выхожу.

В гостинице – номер как номер, только вместо телевизора – радиоприёмник. Очень хорошо. Мне не в телевизор надо всматриваться, а в себя. Ведь после приёма первой таблетки я, возможно, начну как-то меняться. И, надеюсь, – выздоравливать. Постараюсь максимально подробно описывать все свои ощущения, чувства и переживания. Зачем? Интересно потом будет все это перечесть. Но сейчас, пока процесс лечения не начался, сам себе напомню, так сказать, исходные данные: вдруг после таблеток начнёт подводить память?

Мне около пятидесяти, я дважды разведён, у меня двое детей, живущих со своими мамами. Инженер-биохимик. Люблю горные лыжи, дачные шашлыки, джаз. Почему-то с детства тянуло к экзотическим женщинам. Отчасти этот интерес был удовлетворён в рамках южных и северо-восточных регионов СССР. За границей бывал, но без особого восторга, не люблю иноязычие. В тюрьме не сидел, лишь в КПЗ в студенческие годы за уличную драку, срочную службу проходил на Черноморском флоте (ещё советском, и именно НА флоте, а не ВО флоте, – это я, старший матрос, не могу не отметить, у нас, у мореманов, так принято говорить и писать). Когда дети мои были маленькие, был к ним очень привязан, переживал разводы с их мамами. Сейчас спокойно переживаю разлуку. Что ещё? Ни дети, ни их мамы не знают, что их отец и бывший муж честным и ударным трудом на экспериментальном заводе химических препаратов заработал себе злокачественную опухоль под черепом. Все, проэкспонировал себя, – и хватит. Далее будем описывать процессы в динамике.

Мне надо начинать курс лечения.

Выпил первую таблетку. Она безвкусная, немного волокнистая, словно из прессованных трав. Возможно, там и есть какие-то травы.

День второй.

Этот город мало изменился за последние годы. Он стоит особняком от больших дорог, и все болезни новой социально-экономической формации переживает в ослабленных формах, словно после прививки: всего один зал игровых автоматов, частные магазины и один-единственный ресторан и, что самое приятное, почти нет безработицы. Градообразующее предприятие – местный кирпичный заводик – востребован рынком, люди худо-бедно при зарплатах.

…Сейчас вечер, я задёрнул шторы, заварил себе чаю (жаль, что нельзя открыть бутылку хорошего вина или махнуть соточку русского народного напитка – увы, лечебный режим) и пишу свой дневник. Прогулка по городу – первая после приезда, к счастью, не разочаровала меня. Это ведь город моего детства. Я снова увидел эти маленькие улицы с цветущими акациями, тутовыми деревьями с набрякшими, сочными «гусеницами» шелковиц, с розами на клумбе в центральном парке, с фонтаном, перекатывающим в своём водяном раструбе большой лёгкий шар.

Как и тогда, в моём детстве, на скамеечках парка сидят мамы с колясками. Нет только летнего кинотеатра неподалёку, в который мы, дети, не ходили, а, сэкономив деньги, просто залезали на деревья во дворе и жадно пожирали глазами «Неуловимых мстителей», а то, бывало, и «Анжелику», на которую нас и за деньги бы не пустили («Детям до 16…»). На месте кинотеатра теперь – современный офис, где расположились какое-то турбюро, сбытовая кирпичная контора и ещё что-то, не запомнил.

Дом, где я когда-то жил и где сейчас обитают посторонние, незнакомые мне люди, внешне изменился мало – только тем, что у него исчез парадный вход; попасть в жилые помещения можно теперь только через двор. Не знаю, захочу ли я этого. Посмотрим.

Засну ли я сегодня?.. В голове – картины детства: мама и папа, к которым я пристаю с просьбами написать и нарисовать что-нибудь в мою самодельную газету (она выходила в 1 экземпляре), бабушка, выкладывающая на большое блюдо айвовую шарлотку, растущие во дворе на четырёхугольной клумбе разноцветные цветочки, которые бабушка почему-то называла «ковриками»… Моя любимая собака, «боксёрша» Леда, чей холодный нос на тыльной стороне ладони я ощущал всё моё детство.

На сегодня хватит. Спокойнее, больной, берегите силы. Таблетку – и забыться сном.

День третий.

В конце концов, всё неплохо. Я получил деньги по больничному листу за десять с лишним месяцев, приехал в город своего детства, снял неплохой номер с окном, из которого виден парк. Сейчас лето, буду лечиться, гулять, сидеть в кафешках, бродить по парку. Вот пойду сейчас и загляну во двор своей школы. (Во двор дома – после. Надо созреть для этого… Боюсь увидеть картину, разрушающую дорогие мне воспоминания).

Двор школы пустынен. Пахнет краской и мелом, идёт ремонт. Поймал себя на странном желании: подольше вдыхать запах краски и съесть кусок мела. Что это? Желание впустить в себя поглубже то, что напоминает мне о счастливых днях детства? Или это что-то уже физиологическое, привнесённое болезнью и лекарством? Не знаю.

Стыдно признаться, но я нашёл во дворе (хорошо, что никто этого не увидел) кусочек мела и с наслаждением схрумкал его. После этого вздохнул облегчённо, словно сделал что-то важное. Странно…

Заборы здесь делают из песчаника. Вот след от ракушки. Матрица из глубины веков! Я погладил этот камень. Я его помню. А он – меня. А прошло-то сорок лет. Следу от ракушки, должно быть, смешон этот срок в сорок лет.

…Вечером поймал по радио концерт моей любимой джазовой вокалистки Сары Воан. От этой женщины нетленным сохранился только голос. Что останется от меня? И когда? Если таблетки не сработают, срок – два месяца. Шутки в сторону. До завтра, дневник!

День четвёртый.

Утром пошёл дождь, и я слушал его сквозь сон. Решил, что буду лежать так до обеда, а обедать пойду в плавучее кафе. Буду смотреть на речку, на рыбаков в линялых майках, мальчишек, ныряющих с пружинистой доски-трамплина. Но неожиданно заснул и проснулся только вечером. Выпил таблетку. Не захотелось выходить из номера. Вскрыл банку рыбных консервов, поел с чёрным хлебом. Навалилась усталость. Или болезнь.