– Бог в помощь, Сёмка! – и в озорной усмешке растянул толстогубый рот. – Что, Сёма, нешто удумал сыночка отделитъ? Мою дщерь Алину возьмёшь в невестки? Отдам за так, но девка гарная, парнёв всех пришлых водит табуном!

– Катись, катись себе, Демид! Я же у тебя не спрашиваю, чего это ты на вечер оглобли в город направил? – яростно ответил Семён и прибавил: – А твоей крали нам не надобно и за так.

– Да у нашего преда и в воскресенье голове и ногам покоя нет. Такое вот, братцы, дело, – не унывая, выкрикнул кузнец, но про себя с досадой подумал: «И чё энто меня не туда занесло?»

– Ну, тогда с Богом, Демид!

Бричка, тарахтя и дребезжа железками, наваленными на её высокие борта, прокатила мимо, съехала по дамбочке за вытекающий из посёлковой балки ручей. Затем она покатила по балочной равнине, огибая сначала пологий, уходящий ввысь к посёлку бугор, затем, отъехав от него далеко, повернула как бы навстречу другому, отлогому бугру, но где-то там обогнув его, вскоре с возницей бричка скрылась из виду.

Дорога в партию далась Жернову нелегко. Сначала у него на пути встал несговорчивый Семакин, который после ареста Сапунова люто возненавидел нового председателя колхоза. 3атем на совещаниях в райкоме нужно было преодолеть некоторое настороженное к нему любопытство со стороны других председателей колхозов, состоявших все до единого в партии. Они смотрели на него как на самозванца, отчего Жернов испытывал себя донельзя неловко. Причём иногда ему казалось, будто его все осуждают за то, что он захватил не принадлежавшее ему место председателя. Правда, на этот счёт он внутренне ярился и злобился, говоря про себя в сердцах: «А что б вас по дороге леший перешиб, ежели так жалеют Сапунова, значит, сами ничем не лучше – свой своего чуют издалека! Нешто пост преда кому-то даётся от самого рождения? Кто заслужил – тот своё сполна получил. Когда мне сподобилось явиться в сей грешный мир, колхозов ещё не было в помине. Так что, я для него и создан, чтобы людьми управлять. Но ничего, к моему норову надо привыкнуть и чем быстрее, тем для них будет лучше. Да, скоро мои недруги узнают каков я рачительный хозяин! И тогда все позавидуют моим успехам. И видит Бог, я всем покажу, где раки зимуют. Погодьте, граждане, малость – ждать недолго осталось, когда Жернов на весь район славой прогремит!»

На одном из районных совещаний, проводимого, как всегда, Яковом Проныриным в его большом, просторном кабинете, к Жернову вдруг явилось неистребимое желание ускорить свой приём в партию. Пока шло совещание, он обдумывал, с какими словами подойти к секретарю-благодетелю, как начать нужный ему разговор, отчего он даже не слышал речей выступавших и даже не помнил, как сам зачитал отчёт, а потом сел на место весь в холодном поту, еле дыша от безудержного волнения. Однако кое-как собрался с духом, решительно отогнал всем усилием воли проклятую нервную дрожь, сосредоточился на том, что должен был сказать Пронырину. Когда кабинет секретаря наконец опустел, Жернов, комкая в руках фуражку, осторожно подошёл к столу секретаря, где всё было чётко разложено по своим местам, и от одного этого порядка на столе он видел в себе нечто жалкое и ничтожное. Но это чувство, как искра, вспыхнуло и потухло. А в следующий момент Жернов ничего не понимая, никого не замечая, лишь видел дорогой силуэт и его лицо, и на нём ловил взгляд, ожидая миг, чтобы хозяин поднял глаза на него. При этом у Жернова всё внутри, как никогда, сжалось, точно промокательная бумага. Его лицо сейчас являло собой вид заискивающего, покорного раба, представшего перед своим всемогущим господином.

– Яков Романович, у меня к вам большая просьба, она касается всей моей дальнейшей успешной работы, – начал он немало волнуясь и от этого стушевался, мял в руках фуражку, как попало. – Понимаете, я давно мечтал вступить в партию. У меня больше нет сил находиться беспартийным среди партийных людей нашего района. И стыдно, лично перед вами, Яков Романович, от этого чувствую себя шибко нехорошо, оставаться впредь беспартийным – мне непристало и, как от горя, мрачнеет душа. И мне, сподвижнику колхозного строя, быть на особинку больше не с руки… Помнится, вы обещали мне как-то помочь, посодействовать…

– Да, пожалуй, это так, – задумчиво заговорил Пронырин – Хорошо, что напомнил; признаться об этом я подумывал сам. Ты среди членов райкома как бы вне закона. Но мы эту ошибку исправим враз, – с надменной улыбкой прибавил хозяин. И Пронырин, испытывающим, холодным, непроницаемым взглядом посмотрел на Жернова, к которому, было время, долго присматривался, находя у того беспрекословное стремление выполнять, исходившие от него, секретаря райкома, все партийные указания. А более сговорчивого, исполнительного председателя колхоза, Пронырин, пожалуй, иметь под рукой не желал.

– Ты, Павел Ефимович, вот что сделай: поезжай к Семакину, чтобы он тебя выдвинул на собрании партячейки кандидатом. А пройдёт необходимый срок, мы тебя утвердим на бюро райкома.

Жернов опустил голову и нерешительно переминался с ноги на ногу, как стреноженный конь, теребя в руках фуражку. А потом, как шагнув в ледяную воду, решительно взглянул на Пронырина, но, правда, получилось как-то растерянно, чего с ним такого не происходило в отношениях с другими людьми.

– Ну, так чего ещё сказал неясного? – недоумённо и, уже раздражаясь, вопросил Пронырин, убирая бумаги в ящик стола.

– Дак Яков Романович не знаю, как главное сказать, то есть, с Семакиным я уже балакал, так он меня того… не уважил… рекомендации не дал…

– Почему? – возмутился Пронырин, глядя сурово на Жернова.

– Да потому, что мы с ним, как на ножах. Вам боялся говорить, – обречённо вздохнув, проговорил Жернов.

– Что так? Выкладывай и ничего не утаивай! – прищурил глаза секретарь, пытаясь разгадать причину их скрытого конфликта, что утаивать от партии для обоих было опасно. Он невольно задумался, и глубокомысленным взором куда-то смотрел мимо Жернова, и про себя прикидывал: как же поступить в отношении враждующих подчинённых?.. И услышал ответ подчинённого как бы издалека:

– Дак всё из-за Сапунова… Семакин стоит за него горой, оправдывает действия врага народа. Вот от этого и разгорелся весь сыр-бор!.

– Я так и подумал! Да, да, Семакин тёртый калач. И как это я о нём совсем забыл «позаботиться». А ведь знал, что он хитрый лис, но когда-нибудь себя проявит так, что вся его сущность вскроется, как гнойник на теле партии, – размышлял Пронырин. – Значит, пособничал врагу народа, будучи его соратником… Ладно… эту помеху с нашего пути смахнём…

На это ушло, однако, немного времени, поскольку Семакина, после предъявленного ему обвинения в лево-троцкистком уклоне, на второй день арестовали. А на его место преда сельсовета поставили Андрона Рубашкина, который незамедлительно, без проволочек дал Жернову рекомендацию о вступлении в партию. Это столь важное для Жернова событие его тотчас возвысило, отчего он себя почувствовал чрезвычайно уверенным в решении любых хозяйственных и политических вопросов. Тем не менее внутренняя сущность его от того, что он стал большевиком, вовсе не изменилась. Единственно, отныне со всеми другими предами колхозов он был в равном с ними положении. Но поздравляли его несколько скупо, не от всего сердца, словно все ему завидовали, а на самом деле презирали, сумевшему обставить партию…

О смещении Семакина с поста председателя сельсоветам в посёлке Новая Жизнь узнали спустя время, причём полагая, что его перевели на другую работу. Но вскоре выяснилось, что он нигде не работает, даже более того, – он вообще бесследно исчез. И от этого у людей рождались однозначные подозрения, отчего они враз менялись на глазах: разговорчивые умолкали, а молчаливые были хмуры и невеселы; в их глазах вспыхивали тревожные огоньки, а в сознании мелькали красноречивые догадки о том, что в действительности произошло с Семакиным. Однако вслух никто не посмел обмолвиться об аресте Семакина, поскольку всеми владел некий суеверный страх. В душе многие люди стали понимать, что кто-то из них запросто может стать следующим?! Если снимают и сажают таких верных партии коммунистов, каким был Семакин, тогда что говорить о простых колхозниках. И всё это думалось народом молча, люди безропотно сносили страхи, утаивая свои сокровенные мысли и чаяния. Правда, иногда на нарядах красноречиво переглядывались, да и то, впрочем, с некоторой опаской и оглядкой.