И не только поэтому, а по разным причинам уезжали из степи люди семьями и в 1934-ом, и в 1935-ом, и в 19З6-ом годах. Но в основном, конечно, из-за плохих жилищных условий, из-за нехватки хлеба и отсутствия у новеньких своего подсобного хозяйства: не имения коров, домашней птицы. Им, конечно, обещали, что со временем они всё это получат. Но их отпугивала угроза голода и неверие обещаниям. А в страду жёсткая дисциплина превращала их в каторжан, что даже и в воскресенье нельзя было работать на приусадебном огороде. Домой с поля, тока, ферм приходили поздно, не чувствуя от усталости под собой ног, так что из-за постоянного недоедения не было сил работать на своей земле. Страх перед угрозой голода нельзя было вытравить из людей даже никакими добрыми посулами. За три последних года в степи перебывало десятки, сотни семей и одиноких людей, правда, на место уехавших наезжало немало новых, но многие из них тоже тут не задерживались надолго… Но ещё с начала коллективизации самыми жёсткими мерами власти пытались остановить беглецов, ужесточить перемещение с места на место, иначе придут к повсеместному разброду и шатанию. И даже не всегда помогала введённая в ноябре 1932 году паспортная система, не позволявшая сельским жителям свободно переезжать из деревень в города, так как паспорта выдавались только горожанам…

И как бы доступ в города ни был перекрыт, люди всё равно уезжали под видом навестить городских родственников, которые покинули свои деревни и сёла ещё задолго до принятия жёстких мер. А молодёжь, только бы не остаться в деревне, пользовалась набором на стройки социализма, что тогда было самой удобным, чтобы закрепиться в городе. Но даже и эта лазейка была не для каждого доступна, так как в своём большинстве стройки индустриализации тогда обеспечивались в основном заключёнными, для чего по надуманным обвинениям, основанным на доносах, проводились необоснованные аресты. Для этого по всей стране была создана специальная агентурная сеть НКВД…

После возвращения Фёдора Зябликова из поездки на родину Жернов не преминул высказать тому упрёк, дескать, разъезжает, как по курортам, если бы с такой же отдачей работал на поле. Нападки председателя повторялись ещё не один раз, и Фёдор уже не мог без обиды снести несправедливые наскоки Жернова. При таком унизительном обращении руки не подымались на колхозную работу. С наряда Фёдор пришёл домой очень сердитым, ни с того ни с сего накричал на жену, больно попрекнул её за то, что не захотела уехать на родину. А теперь майся с председателем-самодуром, хоть на Украину уезжай, куда почему-то чаще всего подавались отъезжающие из посёлка. Однажды с такими Фёдор поехал посмотреть, что хорошего ожидает людей в тамошних колхозах. Сёла на Украине, конечно, большие, красивые фруктовые сады, хозяева пускают на постой, живи, работай, плати мерой зерна или деньгами, но и там толки о голодоморе ещё тишком ходили…

Из поездки вернулся Фёдор недели через две невесёлый, выходит, не увидел в тех краях ничего утешительного. И сёла выглядели хоть и большими, но и там люди тоже перебивались кто как мог, и не было большой надежды на ведение своего хозяйства. А были районы, в которых сёла и хутора до сих пор не оправились от голода, где вымерли почти целые поселения, много было разорённых голодом и мародёрами до такой степени, что казалось от вида заброшенности в них еле теплилась жизнь. И приезжие, видя страшную картину, боялись здесь оседать и уезжали назад как от чумы…

Екатерина послушала страшные рассказы мужа и, обречённо махнув рукой, сказала:

– Теперь, поди, везде одинаково, что же, будем здесь жить и терпеть. Нам это не впервые. Начальство всегда было требовательное, этого я никогда не забуду. А нынче оно подавно норовит выжить за счёт простых людей, и когда им думать о справедливости для всех, а если и будет она когда, то очень не скоро…

– Да, да, не нам достанется; народ, Катя, не просто зажали, в рабов превратили, в послушное стадо животных. Мыслить не дают! – перебил жену Фёдор, стараясь говорить почти шёпотом. – На Украине за критику вождя людей сажали. И это делает советская власть, вот что обидно, а теперь наворочала горы бед, и боится суда народного, вот и зажала клещами. Всюду правят бездушные чиновники-бюрократы, да к тому же далеки от нужд народа! – нервно прибавил он.

– И я бы тебе посоветовала молчать и пожалеть себя и нас…

Фёдор соглашался с женой, однако не выдерживал произвола председателя; и, бывало, доведённый им до крайности, схватывался с Жерновым на наряде, пытаясь доказать, что своим самоуправством только злит людей, отрывает от работы.

– Павел Ефимович, если хочешь чтобы тебя уважали люди – цени прежде всего их труд, но не относись, как к рабам.

– Ишь ты какой, обойдусь без твоих подсказок, Фёдор, лучше иди да паши землю! – бросил высокомерно Жернов. – А то найти на тебя управу недолго… Поездил в поисках сладкой жизни? – ехидно бросил он. – Моя бы воля, я бы тебя загнал куда Макар телят не гонял. Нет, это не про нашего Костылёва. Слыхал такую легенду?.. В старину ею пугали таких, как ты…

– Это и я слышал, так легче всего, Павел Ефимович, как слово не так сказал, значит, враг?

– А зачем тебе на рожон лезть? Работай молчком, и не станешь врагом.

И не зная, как повлиять на самоуправство председателя, Фёдор ещё резче напускался на него дома.

– Какой из него председатель, когда помещики были справедливей, чем этот окаянный самозванец! Вот как власть портит человека! – Кричал он так, будто в этом была виновата жена. – Разве он способен понять трудового человека? Да ни за что! Я думаю, он был приказчиком у помещика. И ведёт себя как кулацкий выкормыш!

– Федя, причём тут я? Зачем ты горло дерёшь? – в оторопи уставилась на мужа Екатерина. – Его теперь не нам судить, коли ему доверили власть… Ему так надобно вести себя перед районом.

– Вот это и плохо! Холуй! А кому, как не нам его судить! – вскричал и притопнул ногой, сжимая до побеления с силой кулаки. Хорошо, что полы в хате были земляные, не загудели, как это бывало при его буйном топоте в деревенской избе. А когда жили в городе на казённой квартире, он держал в узде свой кипучий гнев, так как боялся, чтобы соседи не услышали через стенку. Хотя при Сапунове мужу работалось во сто крат спокойней. Но не все председатели считаются с народом. А то, что Жернов кровосос, пора бы знать давно, тогда как Фёдор думал, будто вставит председателю своего ума. Ещё не было такого, чтобы подчинённый стал для начальника кладезем мудрости. Вот знает же, а всё равно своё доказывает, топает бешено ногами, словно она, жена, виновата в том, что Жернову никого не жалко. А Фёдор выглядел довольно глупо, тщедушно и даже карикатурно.

– Пойми, Федя, ведь ты не член правления, чтобы спорить с председателем; не забывай, что пастух ходит за коровой, а не корова за пастухом.

– Не называй при мне его председателем! – кричал он. – Он сущий зверь, дьявол!

И Екатерина отчаянно хваталась руками за голову, опускала грустные глаза, ей было обидно за Фёдора, что своим криком он сам был похож на него.

– Ой, ой, матушка небесная, оглушил, как чем-то огрел по голове! – причитала почти шёпотом жена, у которой больше не осталось терпения выслушивать порицания мужа..

– Всё, Катя, не буду…

– Да я-то тут причём, вот иди и выпусти весь пар на Жернова.

И она, больше не слушая что он говорил, уходила прочь из хаты, да быстрей на огород, чтобы за работой там успокоиться.

– Совсем с ума спятил, – тихо говорила по пути на огород, где ещё была не убрана кукуруза.

И почти следом он тоже приходил и молча с усердием выламывал початки, словно этим самым хотел повиниться, что повёл перед ней так не сдержанно…

Время неудержимо текло день за днём, месяц за месяцем, и труды людей, поселившихся на отшибе от старого ростовского тракта, тянувшегося на город Новочеркасск, не пропадали даром. Своим старанием они понемногу обживались. Подворье Староумова, огороженное высоким тыном из ветвей жёлтой акации, смотрелось, пожалуй, внушительней, чем у других. По всему было видно, что хозяин старательный, заботливый семьянин, не терявший даром свободной минуты, владевший плотницким ремеслом. Иван Наумович ещё и столярничал, и бондарил, и шорничал, в общем, что только он не делал. К домашней работе он привлекал своего единственного сына Фрола, обучал всему, что могло ему пригодиться в жизни.