В дверях нового гостя встретила улыбающаяся Госпожа Янь и молча проводила его в комнату, в которой в старом скрипучем кресле, покачиваясь, сидел сочинитель, успевший раскурить набитую ароматным табаком трубку. Нежно – голубой дым заиграл причудливыми узорами в косых тоннельчиках солнечных лучей. Курочкин вошел, прижимая к груди летнюю панаму, чтобы скрыть тремор рук, отчего стал похожим на большого дрессированного пуделя.

– Батюшки мои, – подался с кресла вперед сочинитель, чтобы стоя поприветствовать гостя, но тут же без сил опрокинулся назад, так как б; льшую часть энергии, отвоеванную у болезни таблетками, он уже потратил в первые часы сегодняшнего утра. – Батюшки мои, – повторил он. – Что с вами сделала жизнь, подумать только?! Ай-яй-яй! Ведь ваш образ, Иван Мефодьевич, я выписывал с особой тщательностью, полагая, что в будущем вас ждет слава и почет, каких не видывали Врубель и Левитан вместе взятые. Однако ж, что с вами сделали десять лет жизни! – Сказочник сокрушенно покачал головой и, заметив, что Курочкин весь сотрясается от похмелья, тут же шепнул преданной китаянке: – Уважаемая Госпожа Янь, принесите, пожалуйста, холодной водки и чего-нибудь закусить. Я выдернул бедолагу прямо из очереди за бочковым пивом. Он не успел привести свою душу и тело в более – менее устойчивое положение.

– Вы, пожалуйста, присаживайтесь, – ласково обратился к гостю хозяин. – Думаю, что Бог простит нам этот грех, тем более, что ваш алкоголизм, Иван Мефодьевич, особенный, русской природы. Я вижу, что пьете вы от грубости и несовершенства мира.

– Мира? – безучастно спросил художник.

– Я не имею в виду название кинотеатра, в котором вы работаете, хотя… – Сочинитель задумчиво улыбнулся. – Ваш кинотеатр, который, кстати, находится неподалеку от церкви, весьма оправдывает свое название.

Курочкин присел на краешек стула и слезящимися мутно – красными глазами смотрел прямо перед собой в одну точку. Кажется, будто даже полуобнаженная китайская дива, способная вдохновить на творчество и обольстить сотню утонченных художественных натур, не произвела на Курочкина никакого впечатления. В настоящие мгновения тяжкого похмелья он был глух и слеп к живописной силе могучего бога Эроса. Чтобы поднять градус его творческой активности хоть на какую-то высоту, нужен был иной градус – градус его величества Бахуса. И он нашелся благодаря волшебному перу сказочника. Когда Госпожа Янь, подобно паруснику, вплыла в комнату с подносом в руках, на котором знаменосно реяла запотевшая поллитровка «Растяпинской» в окружении закуски и стограммового граненого стаканчика, символа целой имперской мухинской рабоче – крестьянской эпохи, – глаза художника заблестели, и сам он точно ожил.

Дело в том, что сия живописная картинка, помимо предвкушения доброй и крепкой выпивки, вызвала в Курочкине волну приятнейших ностальгических воспоминаний. Ведь именно Иван Мефодьевич некогда по просьбе хозяина растяпинского вино – водочного комбината Баумана разработал лучший рекламный плакат его продукции, глядя на который даже у равнодушного к водке обывателя слюнки текли как у собачки Павлова. И было из-за чего! На развороте любимой местной газеты «Растяпинская правда» лежал огурец с помидором, лучок, краюха черного хлеба, а в центре этой композиции Эйфелевой башней вздымалась запотевшая бутылка «Растяпинской», которая точно подмигивала со своей недосягаемой высоты всем прочим маленьким тварям, приглашая их насладиться, экая прелесть… И с какой недоброй иронией платит жизнь дивиденды за это произведение автору!

Курочкин спешно поблагодарил за угощение сочинителя и Госпожу Янь, наполнил дрожащими руками стограммовый стаканчик, выпил, крякнул от удовольствия, закусил половинкой помидора, после чего выдохнул часть своей душевной горечи и проговорил с тонким пониманием процесса:

– Дай Бог не последняя. В таких случаях наш профессор Рослик приговаривал так: «У нас запляшут лес и горы». Мр-р-р, хорошо!

Захрустел огурчик, пошел в ход и хлеб с лучком. Душа Курочкина постепенно устаканивалась. Захотелось поговорить. Но прежде он налил еще одну стопку и выпил.

– А я слыхал, что вас будто похоронили где-то здесь на страховском кладбище, – заметил Курочкин, отчего-то расплываясь в блаженной улыбке. – А у вас тут, как я погляжу, рай. Настоящий мусульманский рай: красавица – наложница, холодная водка, природа, тишина. Что еще надо для счастья? Эдак и я тоже не отказался бы помереть. Прямо в рай, прямо в рай, – хихикнул он. – Только ножки подгибай.

Сочинитель скорчился от очередного приступа боли и незаметно для гостя сунул в рот обезболивающую пилюлю.

– Что для немца лекарство, для русского смерть, – едва слышно пробормотал он, запивая водой таблетку.

– Что вы сказали? – спросил осоловевший Курочкин.

– Я говорю, что это далеко не мусульманский рай, как вы изволили заметить. – И чтобы не выдать гостю своего ужасного физического состояния, сочинитель пустился в подробности. – Пророк Мохаммед, когда был во сне вознесен в рай, выбрал из трех предложенных ему напитков молоко, отвергнув вино и воду. Поэтому мусульмане не пьют вина. А для православных, для которых царствие небесное сравнивается с добрым вином, мусульманская вера так и осталась молоком для грудного ребенка. Мелочи всегда подтверждают главное. Однако же я пригласил вас по делу.

– По какому же? – спросил Курочкин, поглядывая то на соблазнительную «Растяпинскую», то на изящную китаянку, точно выбирая, какой из двух источников удовольствия предпочесть. Его взгляд остановился на водке.

– для начала расскажите мне, пожалуйста, вкратце, что с вами случилось? Почему после такого скандального взлета премьерного полотна «Самораспятие» вы куда-то исчезли, будто бы даже попали в какую-то эзотерическую восточную секту типа дзэн? Что произошло, Иван Мефодьевич? Ведь у вас душа православная. От того много страдаете и пьете.

Польщенный Курочкин улыбнулся.

– Время было такое, – отозвался он. – Перестройка, перестройка, кому – шик, кому – помойка. Живопись упала в цене. До лубочных Горбачевых и матрешек с физиономиями членов ЦК я не докатился. «Самораспятие» мое прогремело, однако его никто так и не купил. Стал промышлять по предприятиям. Где трафаретик сделаю на бочку с квасом, где газету поздравительную напишу. Денежный заказ подвернулся у Баумана, разработал для него три рекламных плаката. Кстати, не без моей помощи о растяпинской водке узнал весь мир, – с гордостью прибавил он. – Потом работал на телевидении, декорации в студии расписывал. Ну, а затем, – вздохнул он тяжело, – вышла гнусная история с директрисой, и я ушел в кинотеатр.

Курочкин вытер со лба пот панамой и снова уставился на початую бутылку водки.

– Вы допивайте, задумчиво проговорил сочинитель. – Мне пока нельзя. Принял ударную дозу химии, от которой голова кружится как от водки. Так что у вас произошло со Шпигель? – спросил он.

Курочкин выпил еще стопку и попросил разрешения закурить.

– Пожалуйста, прошу вас, – проговорил сочинитель, подвигая к гостю изящную бронзовую пепельницу в виде крылатого дракона.

– Некрасивая получилась история, – смущено ответил художник. – Влюбилась она в меня, эта фурия. Проходу не давала. Заказы денежные подкидывала. А чем взяла? До сих пор не понимаю. Худая, длинная, как жердина, усы из-под носа торчат как кусты чертополоха. А нате вам – однажды добродетель моя дрогнула.

– Однажды? – улыбнулся сочинитель.

– Ну, не однажды, конечно, – рассмеялся Курочкин. – Только в самый пик нашей страсти она меня чуть под монастырь не подвела. Вы ж ведь знаете, кто у нее муж? Банкир.

– Как же она вас чуть под монастырь не подвела? – спросил заинтересованный сочинитель.

– Как? Пригласила она меня однажды написать с нее портрет обнаженной Данаи …это с воблины-то такой…, к которой по легенде золотым дождем солнечного света проникает в спальню Зевс – любовник. Ну, привез я к ней домой софиты, установил мольберт, приготовил кисти. Она легла, разделась. И тут, как в анекдоте, ее муж! Можете себе представить, что было? Она в крик, бросается ему в ноги, на меня пальцем тычет. Это, говорит, он – негодяй – соблазнитель, а я, мол, невинная овца. Не знаю, поверил ей муж или, как всякий рогоносец, захотел обмануться на счет своей блудливой жены, но охранники его так меня в тот день отметелили, что я потом два месяца по больницам кочевал. С телевидения я, разумеется, ушел. Слава Богу, пристроился в кинотеатре. Боялись брать, зная мстительный характер Нелли Николаевны. Так-то…