Курочкин осклабился и повторил еще сто граммов. От жары он стал заметно хмелеть.

– Я и пью из-за этой курвы, – певуче – пьяным голосом сообщил он. – Если бы не она… я бы… я бы… Может быть, еще человеком стал. Она меня предала, чтоб ей пусто было… Наказали бы хоть вы ее. Ведь ваша власть-то не от мира сего, – подмигнул окончательно захмелевший художник. – Что вам стоит, господин сочинитель, превратить ее, например, в жабу? Или нет, не в жабу. В крольчиху или в поросенка, чтоб узнала и она, почем фунт лиха. Нет, лучше в змею! – воскликнул он. – В змеюку.

– Хорошо, – неожиданно спокойно согласился сочинитель. – Я что-нибудь для вас сделаю. Но только и вы должны мне помочь.

– Я? – растерянно заморгал художник, но тут же воскликнул радостно: – Всегда готов! Как пионер. Если дело благое, то я всегда – за!

– Послушайте, Иван Мефодьевич, я хочу создать магический театр, в котором вы и двое других героев должны будете сыграть в моем исцелении решающую роль. Один герой уже дал согласие. Теперь ваш черед. Скоро наступит ночь срывания всех масок, и каждый предстанет друг перед другом в истинном свете. Вас я уже вижу в образе ливанского юноши, который тридцать лет строил из знаменитого ливанского кедра замок для своей возлюбленной, и спустя тридцать лет невеста согласилась стать его женой перед Богом. Вы слышали эту легенду?

– Кажется, нет, – пробормотал Курочкин.

– Эта легенда древняя, – сказал сказочник. – Бедный талантливый ливанский художник влюбился в дочь богатого вельможи. Но когда он посватался, родители девушки заявили, что отдадут свою дочь замуж только тогда, когда жених построит для нее замок. Девушка любила художника и принялась ждать. Тридцать лет юноша сооружал из ливанского кедра замок, и когда построил его, то пришел к невесте просить руки. Родители ее давно умерли, сама она постарела, постарел и художник. Но любовь их была крепка, и когда невеста входила в замок, она прилюдно поклонилась терпению возлюбленного, так как вход во дворец был узок и мал. Художник ведь начинал свое творение тридцать лет назад, когда оба они были совсем еще юными. И я вижу, что в волшебную ночь, когда с героев спадут все маски, – продолжал сочинитель, – вы превратитесь в красивого ливанского юношу из легенды о замке из кедра. Так вы согласны?

– Да, – ответил размечтавшийся Курочкин. – Делайте со мной все, что хотите… – Он обвел мутным взглядом комнату сочинителя и вдруг совсем не по теме прибавил, вспомнив о своем неприятном хаме – соседе Перцеве, который в последние дни был особенно отвратителен и неукротим. – Вот если бы вы еще Ваську Перцева наказали, – пробормотал художник, смеживая сонные веки. – Этот хам надоел всему нашему дому… А ливанский юноша – это хорошо. Да, хорошо… Управы нет на этого Перцева…

Сочинитель улыбнулся, взял в руки волшебное гусиное перо и, окунув его в чернильницу, написал на листке бумаги: «В этот жаркий июньский полдень, когда православный народ возвращался из церкви, прославив Троицу, художник Курочкин направлялся на работу в кинотеатр с символическим названием „Мир“. Иван Мефодьевич был сильно пьян»…

Не успел он поставить в конце предложения многоточие, как художник таинственным образом исчез, так и не допив до конца столь желанный Курочкиным и подобным ему слабохарактерным, легко ранимым существам, напиток. Впрочем, в бутылке оставалась лишь капля «Растяпинской».

Госпожа Янь принялась убирать со стола остатки угощения, а в это время к дому уже приближался третий герой – стройный, подтянутый, крепкий молодой человек с узкой талией и широкими плечами. Он был одет в щегольской белый костюм, от которого исходил аромат дорогого французского одеколона; глаза его были прикрыты темными очками; рельефные мускулы угадывались под тонкой материей модного пиджака. С первого взгляда на него было понятно, что мужчина этот весьма уверен в себе, в своих физических и нравственных силах, и что за его плечами уже есть богатое событиями прошлое, которое людей слабодушных может и возвысить в своих глазах или раздавить.

Это был Олег Бойцов, в прошлом – известный растяпинский спортсмен, отсидевший пять лет за рэкет и хранение наркотиков, а ныне – не менее известный в Растяпине христианский миссионер и ведущий популярного среди молодежи ток – шоу о пагубном влиянии алкоголя и наркотиков.

Сочинитель не мог не улыбнуться, увидев, как вошедший в комнату Олег снял очки и галантно раскланялся с китаянкой, а затем в приветственном жесте протянул свою крепкую сухую ладонь сказочнику.

– Рад, рад приветствовать тебя, Олег, – ответил автор, вспоминая, в каком отчаянном положении он оставил своего героя несколько лет назад, бросив его магией слова в самую сердцевину постперестроечного ада – в сложное переплетение обстоятельств: в грех, болезнь, преступления, в тюрьму, – дав ему только надежду на исцеление животворящим словом христианского благовестия. И, как теперь видел сочинитель, Бойцов воспользовался спасительной нитью и выкарабкался из той зловонной ямы, которая погребла под собою миллионы юных человеческих душ. Имя той ямы была «наркомания».

– Взаимно, – ответил Бойцов, присаживаясь на стул и поглядывая на пустые упаковки из-под лекарств, лежавшие в бронзовой пепельнице. – До меня дошли нелепые слухи о вашей смерти, – сказал Олег. – Но я не поверил им, зная ваш волевой характер. Вы будете биться за жизнь до последнего, не так ли? Тело победить можно, дух – никогда. На улыбающееся лицо никогда не опустится кулак. Так говорили шаолиньские монахи, а они не были глупцами. На вашем лице я вижу улыбку. Не истерический смех и не слезы, а улыбку спокойной радости. На такую улыбку не посмеет опуститься кулак смерти. Поверьте.

Сочинитель улыбнулся шире, отметив про себя миссионерский дар бывшего наркомана Бойцова и не упустив из виду также и то, что Олег немного рисовался этим даром, словно подчеркивая устойчивое положение своей победы над прошлым, которое, как известно, умеет ждать своего часа. Ибо устойчивое положение победы над своей страстью – это уже путь к святости.

«Пожалуй, я знаю, с чего начну», – решил сказочник, задумчиво поглядывая на гостя. – «Нужно аккуратно сбить спесь с этого благородного воина эпохи римского владычества над Иудеей и дать ему возможность споткнуться на ровном месте, чтобы в следующий раз он не упал на тяжелом подъеме».

– Олег, я позвал тебя для того, чтобы обратиться за помощью.

– Ко мне? И за помощью? Что ж, я сделаю все, что смогу. Вы же знаете, господин сочинитель, что ради вас я готов сразиться с самим чертом.

«Именно это я и хочу попросить», – подумал сказочник, а вслух заметил:

– Ты достаточно повоевал с собственной тенью, Олег. Теперь мне хотелось бы, чтобы ты поборолся с чужой. Я собираюсь создать магический театр, в котором тебе отведена трудная роль воина, не побоявшегося сразиться с драконом. Сможешь ли ты, Олег, не удивляться и не роптать на судьбу, если она у тебя отнимет то, что ты с таким трудом заработал, но сделает это только для того, чтобы потом еще больше тебе дать?

– Смогу. Потому как на земле нет ничего нашего. Все – от Бога.

Олег немного подумал, затем прибавил:

– Конечно, я не Иов – праведник и вряд ли смогу, сидя на навозной куче и стирая с себя гноище, воздавать хвалу Господу. И святой Георгий – Победоносец находится на недосягаемой от меня высоте, но говорят, что господь целует даже наши намерения, и в этом смысле вы можете на меня положиться.

– Что ж, спасибо за откровенность, Олег. Думаю, что в ночь, когда с образов сойдут все маски, ты мало изменишься, Олег Бойцов. Ибо в тебе живет дух воина.

Олег привстал и галантно поклонился. В это мгновение раздался телефонный звонок, и Бойцов вытащил из кармана серебристую складную мыльницу сотового.

– Прошу прощения, – извинился он перед сказочником и Госпожой Янь и поднес трубку к уху. – Да, я слушаю, – проговорил он. – Нет, Нелли Николаевна, все в порядке. Следующая программа состоится по графику. Кто будет из бывших наркоманов? Я думаю навестить реабилитантов из Троицкого скита… да, в котором я год отбывал послушание… Да, посмотрю, поговорю. Да, знаю, что банкир Золин и ваш супруг Сергей Иванович оплатили телемарафон «Против СПИДа». Все организую как надо. Да. С праздником вас. С каким? Как же? Сегодня Троица. Что? Березовые веники. Хм… Да, в народе такое поверье. После Троицы можно ломать. Но Троица – это другое. Ага… Ну, всего доброго. До свидания.