Мрачно взглянул на него Бьетко. «Уходи отсюда, Гаданьи, ты обесчестил наше племя. Что скажут серальцы, когда им станет известно, что мы убиваем женщин, как бандиты-гайдуки[130]».

Тяжко вздохнул Гаданьи. Посмотрел он в последний раз на отцовский дом, вскинул на плечо свое ружье и спустился с родимых гор, чтобы поселиться в дальних краях.

Эту песню сложил Иво Вески, лучший из гузларов. А кто хочет узнать конец повести о Гаданьи, пусть вознаградит гузлара за нелегкий его труд.

Опираясь на длинное ружье[132], стерег я своих коз. Стояла палящая жара; пес мой улегся в тени, и под каждой травинкой весело стрекотали кузнечики.

И увидел я: из ущелья выходит красивый юноша. Порвано его платье, но сквозь лохмотья виднеются остатки золотого шитья. За плечами — длинное ружье, украшенное серебром, а на поясе ятаган.

Подошел он ко мне, поклонился и молвил: «Скажи мне, брат: не это ль земля Островичского племени?» Тут не смог я удержаться от слез и от тяжелого вздоха. «Да», — ответил я.

Тогда он сказал: «Процветал некогда Острович, горы были покрыты его стадами, четыреста ружей его воинов блистали на солнце. А теперь не видно здесь никого, кроме тебя да нескольких жалких коз».

И тогда я ответил: «Да, богат был Острович. Но постиг его великий позор, а с позором пришла беда. Одолел Островича Сераль с тех пор, как юный Гаданьи убил прекрасную Елену».

«Расскажи мне, брат, об этом деле». — «Серальцы нахлынули, как поток; перебили они наших воинов, разорили наши посевы, продали наших детей басурманам. Прошла наша слава!»

«А скажи мне, какая участь постигла старого Бьетко?» — «Как увидел он гибель родного племени, поднялся он на ту скалу и стал звать своего сына Гаданьи, что ушел в дальние края.

Один из беев Сераля — да проклянут его все святые! — выстрелил в него из ружья, а потом ятаганом перерезал его горло; и пинком ноги сбросил его в пропасть».

Как услышал это чужеземец, упал он лицом на землю. Словно раненая серна, покатился он в ту самую пропасть, куда упал его отец. Ибо это был Гаданьи, сын Бьетко, виновник всех наших бедствий.

Черногорцы[133]

Сказал Наполеон: «Что это за люди, посмевшие мне сопротивляться? Пусть они сложат к моим ногам свои ружья и ятаганы, украшенные чернью[134]». И он послал в горы двадцать тысяч солдат.

Идут драгуны, идет пехота, тащат они пушки и мортиры. «Что ж, пожалуйте в наши горы, вы найдете там пятьсот храбрых черногорцев. Для пушек у нас есть пропасти, для драгун — обломки скал, а для пехоты — пятьсот добрых ружей».

. . . . .[135]

Выступили они в поход. Их оружие сверкало на солнце. Их оружие сверкало на солнце. В боевом порядке двинулись они в горы, чтобы сжигать наши селения, забирать в плен наших жен и детей[136]. Дойдя до серой скалы, они подняли глаза и увидели наши красные шапки.

Тогда их командир сказал: «Пусть каждый прицелится, пусть каждый убьет одного черногорца». Они тотчас же выстрелили и сбили наши красные шапки, которые мы надели на пики[137]. А сами мы, лежа в тылу на земле, открыли огонь по врагу.

«Слушайте, это эхо наших выстрелов», — сказал командир. Но не успел он оглянуться, как пал мертвым, а с ним еще двадцать пять человек. Остальные обратились в бегство и той поры уже не смели больше взглянуть на красную шапку.

Тот, кто сложил эту песню, был вместе со своими братьями у серой скалы; зовут его Гунцар Воссерач.

Почему плачешь ты, прекрасный мой белый конь? Почему так жалобно ржешь? Разве сбруя на тебе не богатая? Разве у тебя не серебряные копыта с золотыми гвоздями? Разве на шее твоей не висят серебряные бубенцы? Разве не носишь ты на себе короля плодородной Боснии? — Плачу я, мой хозяин, потому, что басурман сорвет с меня серебряные подковы, и золотые гвозди, и серебряные бубенцы. И оттого я жалобно ржу, мой хозяин, что проклятый басурман сделает мне седло из кожи боснийского короля.

Кто видел ружье великого бея Савы, тот видел настоящее чудо. На нем дюжина золотых блях и дюжина серебряных блях, а приклад выложен перламутром, и у ложа висят три кисточки красного шелка.

Есть и на других ружьях золотые бляхи и кисточки красного шелка. В Бане Луке оружейники умеют украшать приклады перламутром. Но где отыщется мастер, что смог бы прочесть заклинания, от которых становятся смертельными все пули из ружья Савы?

Бился он с Дели, одетым в тройную кольчугу, бился и с арнаутом в войлочном казакине на семи шелковых подкладках. Но кольчуга разорвалась, как паутина, казакин был пробит, словно лист чинары.

Давуд, первый красавец среди босняков, взял из своих ружей то, что украшено побогаче, и вскинул себе за плечи. Набил он цехинами пояс и выбрал самую звонкую гузлу из десятка тех, что у него были. В пятницу он покинул Баню Луку, в воскресенье был в землях бея Савы.

Вот он сел и тронул струну, и девушки окружили его. Жалобные песни пел он — и все грустно вздыхали; пел он любовные песни — и Настасья, дочь бея, бросила ему охапку цветов и, вся зардевшись от стыда, убежала к себе домой.

Ночью она распахнула окно и внизу увидела Давуда: он сидел на каменной скамье у двери ее дома. Чтобы разглядеть его, наклонилась она, и упала с головы ее красная шапочка. Давуд поднял шапочку и, наполнив ее цехинами, вернул прекрасной Настасье.

«Знаешь, спускается с горы туча, тяжелая от дождя и града. Неужели ты оставишь меня во власти грозы, дашь мне погибнуть у себя на глазах?»

Сняла она свой шелковый пояс, привязала к решетке балкона. И тотчас же красавец Давуд очутился подле нее.

«Говори как можно тише, не то отец мой услышит и убьет нас обоих».

Сперва они тихо шептались, а потом и вовсе замолкли. Красавец Давуд спустился с балкона раньше, чем хотела бы Настасья; заря уже занималась, и он укрылся в горах.

И каждую ночь Давуд возвращался в селение, а с балкона свисал шелковый пояс. Оставался он со своей подругой, пока не начинали петь петухи. А когда раздавалось пение петуха, он уходил и укрывался в горах. На пятую ночь пришел он бледный и весь в крови.

«Гайдуки на меня напали и теперь поджидают в ущелье. Когда наступит рассвет и придется мне с тобой расставаться, они покончат со мной. В последний раз я целую тебя. Но будь у меня в руках волшебное ружье твоего отца, кто посмел бы меня подстерегать? Кто смог бы мне противиться?»

«Ружье моего отца! Но как добыть мне его для тебя? Днем оно у него за спиной, а ночью лежит под кроватью. Если утром он его не найдет, наверняка срубит мне голову».

Горько плакала она и поглядывала на восточный краешек неба.

«Принеси мне ружье отца, а мое положи на его место. Он не заметит подмены. На моем ружье двенадцать золотых блях и двенадцать серебряных блях, а приклад выложен перламутром, и у ложа висят три кисточки красного шелка».