– Уже совсем близко, – ответил он, и она снова ткнулась ему в плечо, закрыв глаза.

Иногда ему казалось, что они с Ириной стали чем-то вроде сиамских близнецов – зачем-то сшитые друг с другом, совершенно по-разному мыслящими, говорящими, но вынужденно таскающими на себе один другого, мешающими и во сне. Даже когда ее не было рядом, казалось, что Ира висит на нем невидимым для посторонних, бдящим каждое его мгновение фантомом.

Из-за демонстрации автобусы не ходили, и им пришлось пройти весь город, который после московских масштабов показался совсем небольшим. Похвастать перед Ириной явно было не чем.

Они шли мимо унылых обшарпанных каменных ящиков 20-ых, 30-ых годов, мимо пятиэтажных хрущевок, увешанных диким изобилием алых, побуревших от пыли, языков знамен, устало свисающих в безветрии. В этом царстве прямых углов – домов, окон, дверей, обвисших кровавых языков не было ни одной сглаживающей линии, арки, ни одной башенки. Но сияло солнце на голубом небе – природа, несмотря ни на какое человеческое убожество, у мела радовать! Улицы были пустынны (все население, прилипнув к телевизорам, смотрит гигантский спектакль демонстрации на Красной Площади в Москве с короткими репортажами подобных колонн ликующих демонстрантов в 14-ти младших столицах). Пару раз им попадались на тротуарах обездвиженные, преждевременно сраженные дешевой водкой тела. «Пролетариат отдыхает от классовой брьбы!» – криво усмехался Валентин.

А вот и школа номер девять, куда он 10 лет ходил. Милая старая каторга – типовая, как и тысячи других, из красного кирпича, трехэтажная, с решетками на окнах спортзала. Вспомнилась преподавательница литературы Лиина Викторовна Вербицкая. Она настолько же страстно любила свой предмет, насколько страстно и яростно ненавидела «проклятый царизм», хотя всю сознательную жизнь прожила при советской власти. Притом была честнейшим человеком, работала медсестрой во фронтовом госпитале. Положительность или отрицательность героев русской литературы оценивались с позиции близости к «революционному движению». В том, что все эти Чацкие, Онегины, Печорины, Безуховы не смогли реализовать свои предполагаемые необыкновенные способности, как всегда особо подчеркивала Лиина Викторовна, была виновна Система! Она особенно часто произносила это слово – Система и то, что корни любого явления надо искать в существующей системе. И Валентин моментально усвоил это положение, только применительно к окружающей жизни. Никто ему ничего не объяснял (даже родители, боявшиеся проникновения в его голову крамольных мыслей), но он узревал, что корни всех существующих безобразий – бесхозяйственности, безответственности, нищеты, глупости и повального пьянства находятся в системе социализма. Наверное, он потому и не дотягивал до отличных отметок по литературе, потому что никак не мог выдавить из себя каплю сочувствия к этим Онегиным, Печориным, Безуховым, – втайне он считал их про себя просто бездельниками и презирал. Они были богаты и свободны, могли выбрать любую судьбу, страну, специальность и выбрали лишь то, что выбрали, точнее безделье. Их пресловутые «искания» казались ему ленью духа. А он сидел за столом с утра до вечера, вкалывал, готовясь к поступлению в институт, за слово критики власти могли посадить, поездки за границу запрещены.. А они были СВОБОДНЫ! Какой дикий контраст между той эпохой и задавленной страхом нынешней, по сравнению с которой все «ужасы царизма» казались игрушечными. Не вызывали у него симпатии ни Базаров, ни Рахметов, ни несчастный обманутый временем Павка Корчагин, приближавшие нынешнее время Великой Лжи. Душа отдыхала лишь на Западе – на Джеке Лондоне, на Хэмингуэе, на Ремарке… И иногда он начинал себя чувствовать изгнанником в собственной стране.

Но один день он не забудет никогда. Это было на уроке истории, который вела Князева Ольга Александровна – дородная русская красавица с высоко закрученной высоко на голове русой косой.

Кто-то из шестиклассников брякнул про великого Сталина.

В голубых глазах у Ольги Александровны вспыхнуло ледяное пламя:

– Сталин? Да что вы знаете про Сталина? По его вине был уничтожен в лагерях миллион невинных! Миллион! – она подняла указательный палец, и все шестиклашки сидели с минуту молча с раскрытыми ртами, пока урок вновь не продолжился.

Миллион! – как казалось тогда это необыкновенно много, а оказалось гораздо, гораздо больше – многие миллионы! «Могло ли быть такое, если бы система была хотя бы отчасти демократической? – спрашивал сам себя Валентин и тут же приходил к однозначному ответу: – Нет!»

Они вышли к площади Ленина, над которой на гранитном постаменте возвышалась фигура вождя в плаще и кепке…

– А у вас военные парады бывают?

– Нет, проходит только вначале военный оркестр… да ничего интересного, пойдем…

Общественные праздники всегда его угнетали.

Какие скопища надрессированных людей! Какая-то дикая стадность! Однако Ирина захотела посмотреть на местную демонстрацию.

Колонна демонстрантов с красными знаменами, транспарантами, портретами челнов ЦК на древках орала «Ура!» В центре колонны медленно двигался украшенный гирляндами разноцветных шаров грузовик с огромным щитом над крышей: «МАШИНОСТРОИТЕЛЬНЫЙ ЗАВОД ИМ. КИРОВА».

– На нем мой отец работал, – только заметил Валентин.

– Ну давай, давай посмотрим, – дергала его Ирина, и они остановились.

Партийный коновод в шляпе орал с трибуны в мегафон, и можно было различить изо дня в день повторяемые мантры:

– Слава коммунистической партии Советского Союза, авангарду мирового пролетариата, борцу за мир во всем мире! Ура, товарищи!

– Ур-р-ра-а! – охотно орала колонна, радуясь весеннему нерабочему дню.

– Слава советскому рабочему классу!

– Р-р-а-а… – закипали колонны.

– Да здравствует советское колхозное крестьянство, верный союзник рабочего класса! – заклинала шляпа.

– Р-р-а-а…

– Слава трудовой советской интеллигенции!

– А-а… – уже менее охотно голосила колонна. И Валентин невольно и невпопопад проорал: «Ур-ра-а интеллигенции!»

– Ты что? – удивилась Ирина, и окружающие оглянулись с удивлением, сразу приняв его за пьяного.

– А что, интеллигенция хуже?.. – огрызнулся Валентин. – Что важнее: голова или руки?

– А без рабочих рук голова ваша – ноль без палочки! – возразил старик, стоящий рядом.

– А без головы руки?

Но старик уже отвернулся, пробурчав: «Контра!».

– Пойдем, – испуганно толкала Ирина, – пойдем…

Они двинулись в обход. За площадью колонна растекалась, расплывалась, дробилась на группы, группки, в центре некоторых вдруг поблескивало стекло бутылок, позвякивали предусмотрительно захваченные с собой мужиками стаканы…

Наконец дошли до окраины. Здесь заканчивались пятиэтажки и начинались одноэтажные потемневшие от времени бревенчатые избы с редкими некрашеными наверное со времен «проклятого царизма» и обломанными тут и там наличниками. Здесь с поросшей травой и лопухами у заборов на грунтовой улице с лужей посереди, заканчивающейся артезианской колонкой, царила ленивая полусонная атмосфера: стояла тишина, и лишь время от времени из центра слабо доносилось многоголосое «ура» и аполитично перебрехивались во дворах потревоженные собаки. Резные наличники остановили внимание Ирины, она подумала, что такие узоры хорошо бы пустить по оборкам летнего платья. «В Москве таких не увидишь!»

– Вот и наша улица – «Молодежная»! – криво усмехнулся Валентин. – Сразу после революции так назвали – с тех пор здесь почти ничего не изменилось, только наша хрущевка в конце воткнулась..

– А раньше как ее звали?

– Кажется, «Малая Ивановская», бабки говорят…

В конце «Молодежной», на пригорке, торчала торцом пятиэтажка, где и обитали старики Валентина.

Больше всего Валентина беспокоило, когда они поднимались по лестнице, что отец встретит их, как обычно ходил дома, в старых голубых кальсонах. После выхода на пенсию Петр Петрович квартиры почти не покидал и большую часть времени возлежал на диване в проходной комнате и перечитывал любимого Льва Николаевича Толстого. Двадцатый век для него был столь абсурден, что он всеми возможными способами пытался от него отгородиться, будто от кошмара. Теперь единственной реальностью для него стала великая русская литература с его кумиром Львом Толстым: там было все как-то гармонично, понятно, осмысленно, даже страдания, даже жестокость не выходили за какие-то вмещаемые сознанием пределы… Лишь только Достоевского он читать не мог: Достоевский нес в себе грядущую сумятицу.