Адольф не возражал, передние ноги получили псевдоним, и капитан прямо из «Лягушатника» отправился подыскивать квартиру на Невском.
Кнут вернулся в театр и произнес краткую напутственную речь.
— Кретины, — сказал он, — вам предстоит выполнить почетную, но нелегкую задачу: в течение нескольких месяцев вы должны быть евреями! Я понимаю чувства, обуревающие вас, я вам сочувствую, но предупреждаю — если в ком-то из вас с расстояния сто метров, со спины я не признаю еврея — ему Канберры не видать! Так что вживайтесь, мудозвоны!
Бугаев начал вживаться сразу же, не откладывая, в тот же вечер.
Жена подала ему свиную отбивную с жареной картошечкой — и он вдруг резко отодвинул тарелку. Даже не глядя.
— Ты чего это, — удивилась Зина, — охренел малость?
— Я вживаюсь! — скупо объяснил Бугаев. — Дай-ка мне лучше курочку. И хлеб с чесночком.
Зина испугалась, бросилась щупать лоб мужа, потом схватила его кисть и стала искать пульс.
— Не нащупывается! — с испугом сообщила она. — Мить, а Мить, что с тобой? Ты бледный какой-то и не в себе весь.
— Я новую роль получил, — сообщил Бугаев. — Старого еврея играть буду. Был такой — Тевье. У Шолом-Алейхема.
Жена отпрянула от Бугаева и долго, раскатисто ржала.
Бугаев терпеливо ждал, когда она кончит, но не дождался.
— Жаль, что ты не актриса, Зина, — сказал он. — Ты могла бы быть у нас лошадью. Целой. Задними и передними ногами одновременно.
Зина прекратила ржать.
— Какой лошадью? — не поняла она.
— Моей. Тевье. Я запрягал бы тебя в повозочку и выводил на сцену. Ты бы ржала, зал бы ржал. А? Идиллия была бы!
Зина не обиделась.
— Мить, — сказала она, — на кой тебе хрен еврея играть? Ты, поди, уже двадцать лет на сцене, а до такого не опускался. Мог бы порядочным человеком на пенсию выйти. А ты…
И она смачно сплюнула.
— Дура! — констатировал Бугаев. — Как была дурой — так и осталась. А, говорят, люди каждые двадцать лет полностью обновляются… Мы же этого еврея будем другим евреям показывать. По всему миру! Потому что они везде! А куда я твоих русских повезу? В Мухосранск? Так я итак всю жизнь по мухосранскам гастролирую. А мне деньги нужны!
Бугаев перешел на крик. — Понимаешь, деньги! Я, великий артист, пятнадцать лет в дерьмовом «Запорожце» езжу! А у меня душа широкая! Ей лимузин необходим! С телевизором!
— Что ей необходимо? — переспросила испуганная Зина.
— Лимузин! Машина по-нашему шикарная! Ты мне можешь ее купить?!
— Могу, — заикаясь, ответила Зина, — только у меня денег нету.
— А этот старый еврей их нам даст! Понимаешь, дура?! А ты мне свинину свою подсовываешь!
— Что-то я не ухватываю, — пробормотала Зина. — Если ты будешь есть свинину — твой старый еврей денег не даст?
— Глаз у меня не будет, — закричал Бугаев, — печальных еврейских глаз! А они мне для этого Тевье позарез нужны! Ты видела хоть когда-нибудь человека, жрущего свинину и имеющего печальные глаза? Свинина придает глазам оттенок наглости. Взгляни на меня — и ты поймешь!
И он уставился на жену своими достаточно наглыми глазами.
— Чем же мне теперь тебя кормить? — просто спросила Зина. — Чтобы выражение твоего лица изменить. Оно у тебя действительно нахальное.
— Принесу специальное меню, — пообещал Бугаев. — У Кнута возьму.
— И пить перестанешь? — осторожно уточнила жена.
— Это еще почему? — удивился Бугаев. — Водка на глаза не влияет. Да и Тевье пил. И немало. Ты мне это брось, Зина! — и он погрозил ей пальцем. — Одно меня смущает — идиш подучить придется.
— А это что еще за штука? — насторожилась Зина. — Что это еще за идиш?
— Язык их, еврейский.
— Боже, ты что — на их языке балакать начнешь?
— Да нет, — успокоил Бугаев, — спектакль будет по-русски. Но отдельные слова и фразы произносить придется. Для правдоподобности…
Курицы в доме не оказалось, Зина подала Бугаеву чай с медом и сухариками, а свиную отбивную слопала сама…
Признайтесь, Поляков, вы были бы способны на такую жертву? Вы могли бы отказаться от свинины?
— Я ее не ем.
— Я тоже. Но если бы я ее поглощал, как Бугаев… Он весь состоял из свинины. А я слабый человек…
Короче, с тех пор Бугаев к свинье не притрагивался. Даже к живой. Это я знаю точно. Зато перед поездкой на Запад он уже знал довольно много слов на идиш. В основном, как вы догадываетесь, это была ненормативная лексика. Так, он перестал звать жену Зиной и превратил ее в Зойнэ. Довольно созвучно на мой взгляд. Когда она делилась с Бугаевым своими взглядами на жизнь, он обрывал ее: «Зай нит кайн поц!» И она каждый раз вздрагивала, хотя и не догадывалась о смысле сказанного.
Вдруг Бугаев полюбил еврейские песни, особенно «Шпиль, балалайка».
— Мне почему-то кажется, что Тевье ее часто напевал, — задумчиво произносил он.
— Что значит — «кажется»? — шумела «Зойнэ», затыкая толстыми пальцами свои нежные ушки, когда звучали эти песни. — Об этом написано у твоего Шлёмы-Алёхина?!
— Шолом-Алейхема, — сурово поправлял Бугаев. — Они не жили в одном местечке. Он не мог знать, что напевал Тевье во время работы!..
Курдюмов принял решение вживаться в роль через жену. Естественно, еврейскую. Вокруг него вертелись русские и армянки, татарки и украинки и даже одна чеченка. И, как назло, ни одной еврейки.
И Курдюмов решил обратиться за помощью к Кнуту.
— Как вы уже знаете, я из благородного рода, — сказал он Адольфу, — а мы, благородные, любим иногда жениться на еврейках. Вот такая блажь.
— Вы не могли бы объяснить яснее, что вы хотите? — уточнил Кнут.
— Еврейку. Вы можете меня познакомить с какой-нибудь? Желательно симпатичной и неприхотливой.
— Послушайте, Курдюмов, — сказал Адольф, — вы что-то недопоняли. Вам не надо вживаться. Вы играете русского человека!
— Но женатого на еврейке, — напомнил Курдюмов. — А это накладывает определенный отпечаток.
— Катитесь со своим отпечатком! — бросил Адольф, и Курдюмов решил сам начать поиски.
Вскоре он встретил богиню с огромными голубыми глазами, копной пышных волос и прекрасным именем Ривка. Он провел с ней удивительный день, ел с ней взбитые сливки в кафе «Север», катал ее на лодке в ЦПКО им. Кирова, а вечером, около ее дома, обхватил своими могучими руками ее головку и прижал к себе. И вдруг ее пышные волосы отделились от прелестной головки и остались в его руках.
— Это — парик, — объяснила Ривка, — я — ультраортодокс. Я живу по Галахе. Вот уже целый год, как я по ней живу. А вы не еврей. К сожалению…
И она упорхнула, унося парик в руках.
Курдюмов ничего не понял. Он вообще не был из племени излишне сообразительных. Ошалевший, он минут десять раскачивался у парадного, а потом отправился в забегаловку и опрокинул два стакана водки, что с ним случалось крайне редко.
Очередная встреча с еврейкой произошла где-то через неделю, за кулисами, после спектакля. Вдруг среди татарок и украинок, ввалившихся в его гримуборную, он увидел ее.
— Признавайтесь, — сурово произнес он, — вы живете по Галахе?
Та не поняла, но загоготала.
После ресторана они отправились к ней домой, хотя Курдюмов и сопротивлялся. Правда, незаметно. Он почему-то считал, что будущая жена должна отдаться ему не раньше, чем через две недели после знакомства.
— Одна — ортодокс, другая — аникейве, — печально размышлял он, лежа в скрипучей кровати с набалдашником. И тут же понял, что еврейская жена — не для него. Так, очевидно, решил Бог.
И Курдюмов бросил поиски и засел по ночам за роман — «Аидише бобе» — где яркими и подчас неожиданными красками описал нелегкую, но прекрасную жизнь своей бабушки, одновременно мягко пеняя ее за то, что из-за нее он не получил главной роли… Меж тем репетиции в театре шли днем и ночью — всем хотелось поскорее выехать. Где-то с пятой-шестой репетиции Бугаев превратился в чистопородного еврея — он нежно обнимал своих дочерей, называл их «майне либе тохтер» и «майне киндерлах», танцевал «фрейлехс» и пел еврейские песни — и в хулиганских глазах его появилась вековая еврейская печаль. Видимо, отсутствие свинины в его рационе действительно давало себя знать.