Добрую самаритянку звали Варварой Васильевной. Была она вдовой славного своими деяниями на ниве межевых споров Ивана Даниловича Мамаева, дворянина мелкопоместного, однако роду столь древнего, что, будь ныне в заводе местнические споры, то ему с головой были бы выданы и губернский предводитель дворянства Григорий Киселев, и князь Мустафин, выводивший свой род из булгарских эмиров, и даже сам казанский военный губернатор Алексей Николаевич Бахметьев.

Весь день Лизавета пролежала в постели, время от времени проваливаясь то ли в забытье, то ли в сон. Под вечер попыталась было подняться и даже встала, но перед глазами все поплыло, так что ей пришлось лишь бессильно опуститься на кровать. Наташка, как маленькую, накормила ее с ложечки куриным бульоном, и ночь Лиза проспала хорошо, покойно. Утром она чувствовала себя лучше, оделась, правда, не без помощи горничной, прошла к Феденьке. Тот еще спал и смешно морщил носик, улыбаясь во сне. Что ему такое веселое снилось? Впрочем, пусть покуда радуется. Хотя бы во сне. Ибо иной радости ждать было неоткуда.

Подошла Варвара Васильевна, посмотрела на Феденьку, тоже улыбнулась. И Лиза, отозвав ее в укромный уголок, поведала про себя все, без утайки, нимало не стесняясь и прямо отвечая на вопросы, что, хоть и редко, но задавала госпожа Мамаева. И то, что сейчас Лизавета по доброй своей воле говорила этой незнакомой женщине, та Лизанька, что жила с отцом в Архангельске, никогда бы не поведала ни дальним, ни близким даже и при понуждении. Да и не похожа была эта Лиза на ту, прежнюю.

— Что ж, — завершила ее исповедь Мамаева, когда они, поплакав каждая о своем, смаргивали последние слезы, — вы и правда мне родственница через сыночка своего Феденьку. Ехать вам боле некуда, так что оставайтесь-ка у меня и живите, милая, сколь угодно. Авось у вас что и сладится. А на все расспросы, кто вы да откуда, отвечайте, дескать, племянница вы моя — по моему кузену Илье Ильичу Мельгунову из Тульской губернии, — вдовица. И я то же буду говорить, коли расспросы про вас пойдут. Тут, моя хорошая, злых языков хватает.

И Лиза осталась. Правда, посудачили все же про нее малость в городе, ибо молодая женщина без мужа да с малым дитем предметом любопытствия служит почти всегда. Расспрашивали о ней и Варвару Васильевну. Та отвечала охотно: да, вдовица, да муж умер рано, да приехала-де ко мне, потому как никоей родни более у нее нет, и будет, мол, жить у меня в компаньонках. Любопытствующие удовлетворились, незнающие прознали, и стала Лизавета жить у Варвары Васильевны, огражденная от сплетен и слухов защитой и участием Мамаевой и собственным новым именем — Елизавета Петровна Толбузина, дворянская вдова. Позже и документы на сие имя выправили в канцелярии губернской. Ходы-выходы в городе Варвара Васильевна знала, знакомцев чиновных у нее было предостаточно, и барашек в бумажке лег в нужные руки, завершив все дело. Ибо нет на Руси более весомого аргументу для разрешения насущных вопросов, нежели взятка.

Ежели кому-то приходилось совершать вояж в ноябре месяце, скажем, от Тифлиса до Москвы, то не дадут соврать: более шестидесяти верст в день в среднем отношении проделать крайне затруднительно. И если в начале пути еще можно делать верст семьдесят пять, то, начиная от Харькова, дорога в это время столь ужасна, что в день нельзя проехать и пятидесяти верст. Вот и выходит на круг шестьдесят верст за день. Стало быть, вся дорога от Тифлиса до Москвы займет пять недель. Путь же от Эривани до Архангельска — почти вдвое, да прибавьте к осенней грязюке зимнюю северную хлябь, вот и выйдет у вас ровнехонько десять недель, кои провел в дороге ротмистр Браузе, испросивший себе четырехмесячный отпуск.

Зачем понесло в Архангельск Леонида Викентьевича, потратившего на дорогу более половины своего отпуска? Да все за тем же: объясниться, наконец, с Елизаветой Петровной и проявить истинное благородство чувств и намерений, предложив ей, всеми, верно, отвергнутой и несчастной, руку и сердце.

Он приехал в Архангельск в конце января. И конечно, не застал в нем никого из Тормасовых. Старые знакомцы поведали, что после смерти батюшки затворилась Елизавета Петровна на Симеоновой мызе, а прошлой весной и вовсе отбыла в неизвестном направлении. Ну, как тут быть? Другой на месте Леонида Викентьевича опустил бы руки: поди, сыщи в такой державе, как Россия, одного-разъединственного человека! Сие равно, что иголку в стоге сена сыскать. Да только не из таковских был ротмистр Браузе. Не зря, верно, текла в его жилах остзейская кровь, не дозволяющая оставить дело на полдороге. Сообразил, что тут с иного конца надобно зайти. Ведь с кем она уехала? С горничной. А у горничной небось товарки в городе имеются. Их и надлежит порасспросить.

На третий день по приезде в Архангельск ротмистр отправился с визитом к помощнику командира гарнизонного баталиона подполковнику Егору Генриховичу Ягодинскому, исправлявшему таковую должность и при генерал-майоре Тормасове. Подполковник принял его как старого товарища, много расспрашивал про генералов Паскевича, Ермолова и Раевского, про войну, про взятие Эривани и выказывал неподдельное сожаление, что его прошению о переводе на Кавказ не дали ход. Кажется, Ягодинский был крепко обижен на то, что начальником гарнизона стал не он, а человек, присланный со стороны.

— У меня в вашем доме, Егор Генрихович, имеется дельце частного характера. Мне надо переговорить с вашей горничной Меланией, вы не возражаете? — в конце разговора спросил Браузе.

— Да ради Бога, барон — согласно кивнул Егор Генрихович, и дернул сонетку звонка.

— Слушаю, барин, — вошла в комнаты Мелания.

— Наш гость, господин ротмистр, желает с тобой поговорить, — сообщил ей Ягодинский и деликатно вышел из комнат, оставив их наедине.

— Чем могу служить? — покорно произнесла Мелания и опустила голову.

— Ты ведь была знакома с горничной госпожи Тормасовой? — подойдя к ней, спросил Браузе.

— Да, — тихо ответила Мелания.

— И вы были подруги, — утвердительно произнес Леонид Викентьевич, давая понять горничной, что ему многое известно.

— Да, — еще тише произнесла Мелания, и ее пальцы принялись перебирать край фартучка.

— Скажи мне, куда она уехала?

— Я не знаю, — ответила Мелания, и ее лицо залила краска.

— Ты говоришь неправду, — вплотную подошел к горничной Браузе. — Посмотри на меня.

Мелания медленно подняла голову и мельком глянула на него.

— Смотри на меня!

Горничная подчинилась.

— А теперь скажи мне, куда она уехала вместе с госпожой.

— Я не зна…

— Не лги мне! — прикрикнул на нее Браузе. — Иначе я буду вынужден попросить Егора Генриховича отправить тебя на конюшню и уже с помощью кнута задавать тебе вопросы. Мы с ним старые товарищи, так что, думаю, он не откажет мне в моей просьбе. Ну!

— Наташа мне сказала, что Елизавета Петровна не велела ей никому говорить, куда они едут, — испуганно промолвила горничная.

— Но с тобой твоя подруга поделилась, так?

Мелания снова опустила голову.

— Так?

— Да, — почти прошептала она.

— Так говори, куда они уехали, черт бы тебя побрал!

— В Казань, — одними губами сказала горничная.

— Куда? — не расслышал Браузе.

— В Казань, — еле слышно повторила горничная.

И Леонид Викентьевич тем же днем выехал из Архангельска.

Зимой российские дороги еще куда ни шло. Ежели, конечно, не накроет оттепель. Однако путь от Архангельска до Казани опять же немалый, едва не в половину России. Так что когда ротмистр Браузе приехал в Казань, отпуску ему оставалось только что на дорогу до Эривани. И вот ведь напасть: сведений о проживании госпожи Елизаветы Петровны Тормасовой раздобыть нигде не удалось. В консистории, правда, была найдена таковая фамилия, но принадлежала она некой Харитине Флегонтовне Тормасовой, почившей еще во времена царствования Анны Иоанновны на сто втором году жизни и захороненной на погосте Кизического монастыря. Так что расспросы сей дамы, даже приди он на ее могилу, ничего бы не дали, ибо покойники имеют решительное обыкновение молчать. Ничего о Елизавете Петровне Тормасовой не знали и в полицейской управе. О Дивовых же ему сообщили, что дом в Казани на Грузинской улице после смерти его владелицы перешел в собственность ее старшего сына Георгия Васильевича Дивова, артиллерийского полковника, в настоящее время здесь, в Казани, отсутствующего. И круг замкнулся.