— И… что ты скажешь? — подняла на нее глаза Лизавета.

— А то и скажу, что Ольга Самсоновна права, — твердо произнесла Наташа, но, услышав огорченное «О-о-о…», добавила: — Уезжать-то нам по-всякому надобно. Лучше туда, где вас никто не знает. В укромное местечко. Но только, чтобы доктор или повитуха рядом были… ну… ребеночка-то принять.

Лиза соскочила с постели и заметалась по комнате, вышагивая из угла в угол и бормоча что-то себе под нос. Наташа некоторое время наблюдала за ее перемещениями, потом взмолилась:

— Барышня! Лизавета Петровна! Охолонитесь, у меня аж в глазах мельтешит от вас!

— Знаешь что? — вдруг резко остановилась Лиза и решительно посмотрела на наперсницу.

— Что? — заинтересованно ответила та.

— Мы поедем на мызу, в укромное, как ты верно сказала, местечко. Я в трауре, а посему никого принимать не буду, да и вряд ли кто-либо изъявит желание в такую глушь добираться, чтобы меня увидеть. С Иваном Францовичем договоримся, чтобы он навещал меня. Он человек надежный, не болтливый. Бог даст, все благополучно разрешится.

Лиза повернулась к иконам и истово перекрестилась, с мольбой глядя на печальный лик Христа.

— А что далее? — послышалось у нее за спиной.

— А далее видно будет.

Сказано — сделано. Через три дня, собрав немалый багаж, осиротевшие Тормасовы отбыли на Симеонову мызу. В городе с уважением отнеслись к уединению Елизаветы Петровны, а водворение нового коменданта, знакомство с ним, его первые распоряжения вскоре всецело заняли внимание местного общества.

На святках Елизавета разрешилась от бремени мальчиком на удивление благополучно. Младенца окрестили в небольшой сельской церквушке и нарекли Федором.

Лиза на всю жизнь запомнила мгновение, когда после схваток тело ее вдруг вырвалось из тисков боли и рядом раздался пронзительный детский писк. Появившийся на свет маленький, красный комочек с подрагивающими крошечными ручками и ножками был ее сыном, ее и Федора. Или нет. Только ее! На какой-то миг радость сменилась ужасом от сознания собственного одиночества, неумения и беспомощности. Эта маленькая, такая еще слабенькая жизнь полностью зависела от нее, от того, как и что она будет делать. Сумеет ли она? И Лиза разрыдалась.

— Успокойтесь, успокойтесь, барышня, — гладила ее по голове Наталья. — Все же, слава Богу, благополучно разрешилось.

— Нет, — всхлипнула Лиза и прошептала: — Я не смогу, я… Мне страшно…

— Елизавета Петровна, извольте взять себя в руки, — строго проговорил доктор Гринберг, положив прохладную ладонь на Лизин лоб. — От слез и переживаний у вас может подняться температура и пропадет молоко. Вы ведь желали младенца сами кормить?

Лиза энергично закивала головой.

— В таком случае должны понимать, что любое ваше настроение самым непосредственным образом скажется на ребенке. Вы будете спокойны, и у него все будет благополучно. Вы впадете в ипохондрию, и он начнет капризничать.

— Да, да, господин Гринберг, я поняла. Обещаю быть спокойной и умиротворенной, — ответила Лиза и протянула руки к маленькому пищащему свертку.

Она сдержала слово, хотя давалось ей это не просто. Разве можно приказать себе не думать о батюшке, о своей ничем не искупаемой вине пред ним, не думать о Федоре, о том, где он, что с ним, жив ли? Но Лиза была дочерью своего отца, а значит, решительности ей было не занимать, да и маленький Феденька требовал постоянного внимания и ухода. Первые полгода она столь сильно уставала, что часто только и думала, когда ж упадет на кровать и выспится. Хорошо, что рядом всегда была Наташа. Но ее руки требовались и для Ольги Самсоновны. После переезда на мызу, старушка стала прихварывать и через год почти в день рождения Феденьки тихо угасла. Ее смерть стала еще одним ударом для Лизы. Похоронив тетушку, она еще боле стала размышлять о будущей своей жизни. И, пожалуй, даже не столько о своей, сколько о судьбе сына. Необходимо было принять какое-либо решение. Прятаться на мызе всю жизнь было бы неразумно, да и вряд ли возможно. И, в конце концов, у ребенка есть отец.

Теперь почти постоянно Лиза думала о Дивове, и противоречивые чувства терзали ее душу. Она горячо молилась, чтобы он был жив, уцелел в роковом пламени сражений. Но если Федор жив и до сих пор не дал о себе знать, значит, забыл о ней. Возможно, сейчас в этот момент он ухаживает за другой девушкой, для другой звучит страстью и нежностью его голос. Волна гнева и негодования охватывала ее. Бесчестный низкий человек! За его любовь ей пришлось заплатить неимоверно высокую цену. Это он виновен в смерти батюшки! А маленький Феденька? Он тоже будет расплачиваться своей жизнью за легкомыслие отца и слабость матери? Допустить такую несправедливость Лиза не могла. И постепенно у нее вызрело великолепное, как ей показалось, решение — если она не имеет возможности найти Дивова, то, по крайней мере, знает, где можно отыскать его матушку.

Странно, но Казань оказалась похожей на Архангельск. И там, и здесь центральной улицей была Воскресенская — так же с Гостиным двором. Как в Архангельске, имелись в Казани каменная крепость, Почтовая контора, приходские церкви, кирха, внушительное здание Благородного Собрания, Архиерейский дом с консисторией, мануфактуры, конечно, Губернское присутствие и свое Адмиралтейство с верфью на реке Казанке. Она же, вместо Двины, вместе с впадающими в нее речками и протоками делила город на части, как и в Архангельске, не всегда соединенные между собой мостами. Вместо кафедрального пятиглавого Троицкого собора, в городе имелся Благовещенский пятиглавый кафедральный собор. И ежели все губернские города чем-то схожи между собой, то Архангельск и Казань были схожи особенно.

И это не подняло Елизавете Петровне настроения. На душе стало как-то муторно. Эта дальняя дорога вымотала последние силы. Феденька беспрестанно плакал, капризничал, и оттого Лиза с Натальей мучались еще больше. Беспокойный и смышленый парень, верно, чувствовал, что там, куда его так долго везут, пугающая неизвестность сокрыта туманным облаком, какое он видел над чередой озер вроде того, что они едва проехали.

Расспросив дорогой, где проживает вдова надворного советника Дивова Екатерина Борисовна, Елизавета с сыном и горничной въехали, наконец, в Грузинскую улицу и остановились у крыльца, возле которого небольшими группками стояли люди, тихо переговаривающиеся между собой. У ворот дома стоял погребальный катафалк, а к крыльцу была приставлена крышка гроба. Поднявшись по скрипучим ступеням, Елизавета неуверенными шагами вошла в дом, замирая от охватившего сердце недоброго предчувствия. Пройдя в залу, она увидела в центре стол со стоящим на нем гробом. Вокруг горели свечи и хлопотали священники в черных ризах. Какая-то дама стояла недалеко от гроба и всхлипывала.

— Прошу прощения, — тихо обратилась к ней Елизавета. — Где я могу найти госпожу Екатерину Борисовну Дивову?

— А вы, простите, кто ей будете?

— Я… Я ее родственница.

— Вы издалека?

— Да.

Женщина вскинула на Лизу покрасневшие заплаканные глаза и кивнула на гроб:

— Вы уже нашли ее.

Лиза почувствовала вдруг, что пол пошатнулся, и стены стали падать на бок. Чтобы как-то удержаться, она вскинула руки, пытаясь схватиться за женщину, но переставшие слушаться пальцы лишь скользнули по шелку китайского крепа. А потом разом погасли все свечи, и стало темно…

— Как вы себя чувствуете?

Пахло уксусом и камфарой. Елизавета лежала на постели, и склонившаяся над ней моложавая красивая дама смотрела на нее с добротой и участием.

— Это вы? — признала в ней Лиза ту самую женщину, с которой она разговаривала в доме Дивовой.

— Да, — просто ответила та. — Ни о чем не беспокойтесь, вы находитесь у меня в доме. И поскольку вы родственница моей кузины покойной Екатерины Борисовны, Царство ей Небесное, то, стало быть, и мне родня.

— А мой сын?

— И сын, и ваша горничная тоже у меня, — улыбнулась женщина. — Так что лежите спокойно и ни о чем не думайте.