— Возьмите, — говорит, — и помните о воинской дисциплине, о настоящей дружбе. Может, и уберегут они вас от вражеской пули. Постарайтесь, — говорит, — вернуться… Мальчишки мои…

Так всю войну и прошли мы втроем: друг, я и патрон. И действительно, повезло, оба живыми вернулись, уберег талисман. Вот какая история…

— История что надо, — раздумчиво произнес Санька Медведев. — Что же вы нам ее раньше не рассказали, Павел Егорович?

— У меня из таких историй вся жизнь состоит. С вашим братом, думаешь, легче? Ну ладно, иди, мне еще тетради проверять.

Санька убежал, Павел Егорович сел за тетради, но все поглядывал в окно — решится или на решится? Думал: «Так и проверяется человек. Не пойдет — никто ему слова не скажет. Зато в другой раз дело посерьезнее будет, а опыт тут как тут: без меня обойдется. Только дай себе поблажку раз… Ну, решайся же, Санька, решайся, смелость города берет!»

Он встал, пощупал едва теплую печь, собрал с пола отвалившуюся известку. А когда снова посмотрел в окно, маленький силуэт лыжника уже почти растаял в снежной круговерти.

…Зал был украшен по-праздничному. На сцене, у знамени школы, стоял почетный караул. Самое видное место занимал портрет земляка, убранный вечнозелеными веточками пихты. Герой… Мальчишкой бегал он по Горячим Ключам, купался в Байкале, карабкался по Скалам и учился в этой же школе, только в старом здании, там, где теперь интернат. Может, даже парта его сохранилась. Вокруг портрета — витрины: газетные вырезки, фотографии, треугольнички фронтовых писем, Указ о присвоении старшему лейтенанту Матвееву звания Героя Советского Союза. А неподалеку пристроилась пожилая женщина с белой головой — мать Героя.

Ребята заполнили зал за час до начала встречи. Дежурные носили стулья из кабинета физики. А в первом ряду оставалось два свободных места — их оберегала Валя Рыжова.

Павел Егорович снова стал у окна своего кабинета. Теперь он ждал не только Матвеева, беспокоил и Санька Медведев. Дойдет ли? А если дойдет, как притащит Цырена? Может, лучше было не рисковать, отговорить? Ведь случись что — головой отвечать придется. Все-таки тайга, мороз, метель, а они — мальчишки. Дети…

Без пятнадцати пять к школе подкатили широкие легкие санки. Запыхавшийся, обессиленный Санька выронил веревку и, не снимая лыж, повалился на крыльцо. Опираясь на лыжные палки, которыми всю неближнюю дорогу изо всех сил помогал другу, вылез из саней Цырен и на одной ноге запрыгал к двери.

К Саньке робко подошла Валя, хотела помочь снять лыжи, однако Санька отмахнулся от нее рукавицей, даже разговаривать не стал. А Цырен, наоборот, весь так и потянулся ей навстречу. Но Валя этого не заметила. И, видно, огорчила Цырена, Дело понятное, в их возрасте не больно-то деликатничают с чувствами друг друга.

Когда Павел Егорович спустился вниз, Санька уже рассказывал товарищам, как браво перемахнули, перевал и какой там, в горах, ураган. Цырен нехотя поддакивал. А в темном уголке возле лестницы молча глотала слезы Валя Рыжова. Подойти к ней Павел Егорович не решился.

«Вот тебе и дети, — думал он. — Мальчишки и девчонки… Выходит, не вся их жизнь как на ладони, И не все ты знаешь, директор. А может, кое-что и не нужно знать».

Время приближалось к пяти, а Матвеева все не было. И Павел Егорович усомнился: не напрасно ли понадеялся на земляка? Будь ты хоть семи пядей во лбу — как преодолеешь эти проклятые заносы? Ох, нехорошо будет, если…

И тут его ухо уловило знакомый звук. Танк! Незабываемый, навеки родной звук. Для человека, прошедшего всю войну под броней, нет лучшей музыки, чем гул приближающегося танка! Забыв про метель, раздетый, выскочил он на улицу. Это был не танк. Это был трактор. Мощный и быстроходный трелевочный трактор…

В семнадцать ноль-ноль в зал вошел высокий полковник с золотыми погонами, с маленькими танками в петлицах, в орденах, с золотой звездочкой Героя. Все встали и зааплодировали, а он растерянно улыбался, оглядывался по сторонам, словно надеясь, что это не его так встречают, кого-то другого, более достойного почестей… Наконец и он смущенно зааплодировал.

Санька увидел его руки — и едва не вскочил с места. Два пальца на левой руке не разгибались, оставались скрюченными, как зубья на граблях. Два пальца, безымянный и мизинец…

Полковник Матвеев спрыгнул со сцены в зал и бережно обнял пожилую женщину с белой головой.

— Мама! — это было первое слово, которое услышали от Героя затаившие дыхание ребята.

…Поздно вечером, когда все улеглись спать, в комнату заглянул Павел Егорович, поманил Саньку в коридор. На его ладони лежал старый, позеленевший от времени винтовочный, патрон.

— Получай, — сказал Павел Егорович. — Заслужил. И всегда помни о настоящей мужской дружбе Выше ее нет ничего на свете.

Санька уже хотел идти, когда на плечо легла тяжелая рука. Это был полковник Матвеев.

— Молодец! — похвалил он. — Значит, махнул за другом в Сохой, не забоялся метели? Ну что ж, знай наших, у нас в Горячих Ключах все молодцы!

— Я из Сохоя, — честно признался Санька.

— Тем более! — расхохотался полковник. — Тем более! Я тоже наполовину из Сохоя. А патрон береги, он тебе счастье принесет. И не вздумай сдавать в музей. Это тебе лично. Понял? Лично! А то я тебя знаю…

Сухие березовые поленья горели жарко, без треска, почти без пламени. Лишь изредка резвый ветерок, прокравшись в укрытие между торосами, вздувал ленивые красноватые язычки, и тогда слабый отсвет костра на мгновение вырывал из тьмы горой загруженные сани и силуэт лошади. Странно все это выглядело посреди Байкала за десятки километров от берега: и костер, и пристроившиеся вокруг люди, и особенно лошадь, как ни в чем не бывало жующая сено. Словно где-нибудь на полюсе. Уж на что бывалым охотником считал себя Санька, а здесь никак не мог уснуть от обилия впечатлений. Ночевать посреди Байкала ему еще не приходилось. И охотиться на нерпу тоже не приходилось.

Отец долго не соглашался взять их на нерповку, на все доводы отвечал:

— Байкал — не тайга. Подо льдом — пропасть. А лед по весне слабый, полынья на полынье. Сверху не видно, ледком затянуло, снежком запорошило, а ступишь — и поминай как звали. Нужна шкура — будет вам шкура, а судьбу пылать ни к чему.

— Не в шкуре же дело! — не унимался Санька. — Мы должны все экспонаты своими руками добыть.

— Своими руками будете чучело набивать.

— Правильно, папа, — вмешался Гринька, во все уши слушавший разговор. — Возьми меня, я легонький, не провалюсь.

— Час от часу не легче! И откуда вы свалились на мою голову, такие бравые охотники? Ты, Гринька, покормил соболюшку?

— Да она сама сгущенку сперла, всю морду измазала.

— Ты ей мяса дай. От сгущенки зверь ноги не потянет.

Когда Гринька ушел, отец сказал:

— Тебя еще взял бы. Случись что, сам ответчик, винить некого. Да и парень ты рассудительный. А вот Цырен… Больно горяч! Прежде шаг ступит, после подумает.

— Кто же тогда фотографировать будет? — в отчаянье привел последний довод Санька. — Рудик простыл, кашляет.

— Ладно, — согласился отец. — Посоветуюсь с Константином Булуновичем. А пока ничего не обещаю…

Идея добыть нерпу родилась, когда музей был уже почти готов. До этого долго спорили, как лучше разместить экспонаты в кабинете истории, где Павел Егорович разрешил оборудовать музей. Все получалось вроде бы хорошо: в одном углу экспозиция, посвященная древним людям на Байкале, в другом — борьба за Советскую власть и история колхоза, в третьем — наши дни. Четвертый же угол был занят шкафом с наглядными пособиями. Три воскресенья работали ребята в столярке, потом по вечерам собирали, сколачивали и красили витрины. И когда все уже было готово, когда взялись размещать экспонату, выяснилось: некуда девать белку, глухаря и огромные рога марала, подаренные директором леспромхоза. Тут-то и возникла мысль выделить самостоятельный отдел природы. Но Фаина Дмитриевна запротестовала, ни за что не хотела убирать свой шкаф. Кое-как выкроили для него место в коридоре.