Павел Егорович, накинув на плечи полушубок, стоял у окна своего крохотного директорского кабинета. Сквозь проталину в ледяном узоре виднелась только сосна на пригорке да часть двора с крыльцом — весь остальной мир стерла, поглотила метель. С воем и посвистом набрасывалась она на школу, так что прочное деревянное здание сотрясалось, швыряла пригоршни колючего снега, стучала задранной на крыше жестью. Похоже, непогода и не собиралась униматься. Вот уже третий день словно белую марлю натянули за окном: ни поселка, ни леса, ни Длинного мыса, лишь снег, снег…

Павел Егорович не случайно поглядывал в окно и прислушивался к завыванию пурги — грызла его забота. В четверг принесли радиограмму: «Двадцать третьего февраля приехать не смогу, задержали дела, ждите двадцать пятого в семнадцать ноль-ноль. Матвеев». Двадцать пятое сегодня, школа ходуном ходит, все готово для встречи со славным земляком, Героем Советского Союза полковником Матвеевым, а дороги перемело, ни одна машина из районного центра не пройдет. Вот бы танк! Но откуда возьмется танк в этой глуши…

И Павел Егорович, зябко запахнув полушубок, снова прильнул к окну. Нет, безнадежно. Не состоится встреча. А жаль, самое подходящее время, ребята из-за непогоды остались на воскресенье в интернате. Не то что в будний день, там пришлось бы уроки во второй смене снимать, а это последнее дело. Как ни важны такие встречи, программа остается программой. Но метель разгулялась не на шутку, никакие проблесков не видно. Он уже хотел было отойти от окна, как вдруг внизу прошмыгнула черная фигурка. Павел Егорович пригляделся. «Никак Санька Медведев! И что ему там нужно?»

Заслоняясь рукавицей от больно хлещущего снега и поворачиваясь к ветру боком, Санька вышел со школьного двора, попробовал валенком метровый сугроб, под которым исчезла дорога, присел на корточки, пощупал снег рукой — и плюнул с досады. «Выдает себя таежная жилка, — усмехнулся Павел Егорович. — Охотник так след пробует — давно ли зверь прошел. А что же Саньку интересует? Наст? Неужто в Сохой собрался?»

Павел Егорович много лет проработал в школе и был бы плохим директором и плохим педагогом, если бы не знал, чем живут, о чем думают его ребята.

Сегодняшнюю встречу, рассуждал он, готовил Цырен Булунов. И хотя проводится она от имени музея, всей кропотливой предварительной работой занимался по поручению комсомольского бюро Цырен. Парень чуточку зазнался, задрал нос, в совет музея его не выбрали. Он обиделся, замкнулся, и ребята правильно сделали, что привлекли его к музейным делам. Переписываясь с Матвеевым, готовя газетные вырезки, фотографии и приветствия, выправился Цырен, снова сам собой стал. Смышленый мальчишка, самостоятельный, но с характером. И надо же было случиться — в прошлое воскресенье катался на лыжах у себя в Сохое и подвернул ногу. Фельдшер велел лежать, да где там! Прислал записку, что на встречу обязательно приедет. И вдруг метель, никаких машин! Так что не зря Санька наст щупает, видно, собрался идти в Сохой. Дружба остается дружбой…

Павел Егорович представил себе тропу через перевал: девять крутых, исхлестанных пургой, утонувших в снегу километров. И девять обратно. А если сани тянуть… По Байкалу путь заказан, в такую погоду лед трещит, дыбится, дважды два в трещину угодить. «А сам-то ты как… пошел бы? — спросил он себя и поежился от пробежавшего по спине морозца. — Не вдруг решишься, боязно. Правда, Санька сын охотника, да и сам таежник с малых лет, не заблудится, не замерзнет, это уж точно. А все же выходить в такую метель без крайней надобности… Но так рассуждать нельзя. У них вся жизнь впереди. И если сегодня Санька смалодушничает, струсит — может струсить и завтра».

Надев шапку и на ходу застегивая полушубок, Павел Егорович торопливо сбежал по лестнице, вышел во двор и принялся расчищать дорожку от крыльца к калитке. Тут-то и появился Санька.

— Здравствуйте, Павел Егорович! — прокричал он. — Зря вы это, все равно заметет.

— Здравствуй, Медведев. Думаешь, зря? Как по вашим охотничьим приметам, надолго пурга?

— Надолго! Павел Егорович, а вы уверены, что встреча состоится? Дорога-то… ни одной машине не пройти.

— Непременно состоится. Если полковник Матвеев сказал….

И Павел Егорович улыбнулся своей внешне почти неприметной улыбкой. Нагнулся, ухватил горсть снега здоровой левой рукой, подержал на ладони. Забытые морозные иголочки кольнули кожу.

— Знаешь, что мне напомнил этот снег? Вот такая же была пурга, только в степи, а там никаких ориентиров… Значит, говоришь, не стоит разгребать? Пожалуй, и верно, не стоит.

Они остановились у лестницы, голиком счищая с валенок снег.

— Давняя история. В сорок первом это случилось, в начале войны, — продолжал Павел Егорович. — Я учился тогда в военном училище, сразу после школы призвали. Да что мы стоим, заходи, садись к печке, все потеплее… Так вот, в тот день мы ходили на стрельбище. Каждому выдали по шесть патронов. Лег я в снег, отстрелялся, собрал гильзы.

— Зачем? — удивился Санька. — Зачем вам гильзы понадобились?

— Мне-то они не понадобились, — усмехнулся Павел Егорович. — Но по строгим правилам военного времени все гильзы полагалось сдавать командиру. Во-первых, тогда каждый грамм цветных металлов был на счету. А во-вторых, вдруг у кого-нибудь патрон останется в магазине? И вдруг выстрелит винтовка в самый неподходящий момент — в карауле, на пример? Правило было строжайшее, командир лично за каждую гильзу отвечал. Но в тот день мы не стали сдавать гильзы на стрельбище — занялась метель. Вот такая же, только позлее, в степи для нее раздолье. А сдавали в казарме. Вынул я свои — только пять! Все обшарил — нету. Потерять по дороге не мог, хорошо помнил: сложил я их в карман гимнастерки и пуговицу застегнул. Значит, одна осталась в степи.

Докладываю командиру, а у самого голос дрожит. Авось, думаю, простит, душевный все-таки человек. Но командир не простил, да и не мог простить, не имел права. Сам знаешь: тяжело в учении — легко в бою. А бои нам предстояли тяжкие, прямо сказать, смертные бои. Глянул командир на часы и говорит:

— Даю вам сроку до шести утра. Ночь в вашем распоряжении. Не будет гильзы — сами понимаете…

Посмотрел я на товарищей — кто письмо домой пишет, кто воротничок подшивает. Хорошие ребята, но кому захочется из-за каково-то растяпы в этакую метель идти, когда не только патрон — стрельбище в степи не найдешь. Тебе вот разве захотелось бы? И вдруг кто-то сзади хлоп меня по плечу. Оглянулся— друг мой лучший. Звали его… Ну да неважно.

— О чем задумался, детина? Пошли, время еще есть.

Поплутали мы часок по степи, но стрельбище нашли. Тут нас и ночь накрыла. Узнал я свою мишень, отмерили от нее шагами двести метров, давай искать. Сначала сапогами снег разгребали, промерзли оба— все без толку. Говорит дружок:

— Нет, Паша, так дело не пойдет. Руками надо.

Стали перебирать снег руками. Через пятнадцать минут пальцы уже не гнулись, закоченели. И кабы точно знать, что здесь она, гильза, а то ведь отмерили-то на глазок. К тому же темно, собственных рук не видно. Меня уж отчаяние охватило.

— Ты-то, — говорю, — за что страдаешь? Плюнь, иди в казарму, я один.

И думаешь, утешал он меня, ободрял, успокаивал? Как бы не так! На чем свет стоит ругал. И олух я, и разиня, и мокрая курица, и уши развесил, и нюни распустил, и не винтовку бы мне в руки, а поварежку. Всю ночь разгребали мы снег закоченевшими пальцами. Отогревали за пазухой — и снова в снег. Казалось, полстепи обшарили…

— И нашли? — не вытерпел Санька.

— Нашли. Без пяти шесть сдал я ее командиру. Ни слова он не сказал, только глянул на мои руки и послал в лазарет. А что лазарет? Смазали мазью да еще пропесочили. И ведь надо же: мне сошло, а у друга два пальца на левой так и остались скрюченными. Как зубья на граблях. Безымянный и мизинец. Когда уезжали на фронт, вернул нам командир тот патрон.