Душный, знойный день клонился к вечеру. Темные тучи низко ползли по небу, бросая на землю мрачные тени. В воздухе чувствовалось приближение грозы.

В одной из хижин, расположенных в полуверсте от замка Дельмонте, девушка редкой красоты и юноша в костюме испанского гранда с любовью склонились над кроваткой ребенка. Юноша нежно обнял девушку, привлек ее к себе и крепко поцеловал в губы. Она восторженным взглядом смотрела на его тонкое, словно выточенное, лицо и совершенно неожиданно залилась слезами.

— Ты плачешь, Энрика? Но ведь это слезы радости?

— Я плачу и от радости, и от беспокойства, Франциско!..

— От беспокойства? Что же могло встревожить тебя? Будь спокойна, моя дорогая. Мое сердце переполняется любовью и счастьем при виде тебя и ребенка! Разве ты не знаешь, что я предан тебе телом и душой и что ты всегда найдешь опору во мне? Горе тому, кто осмелится оскорбить тебя! Ты для меня все, в тебя я вложил всю мою любовь, а Франциско умеет, не щадя жизни, ценить и уважать тех, кто его любит и кого он любит!

При этих словах красивый юноша выпрямился, вызывающим огнем засверкали его черные смелые глаза.

Молодая девушка с обожанием смотрела на его гордую, красивую осанку.

Франциско был поистине красавец! Тонко очерченные свежие губы так и просились на поцелуй, а маленькие черные усы придавали его продолговатому, правильному лицу то выражение смелости и удали, которое так нравится женщинам. Высокий лоб и с небольшой горбинкой нос довершали впечатление мужественности, которое производила его высокая, стройная фигура. Он снял шляпу, между пестрыми лентами которой торчало перо коршуна, за несколько дней перед тем ловко подстреленного им. Шитую золотом накидку он сбросил с плеч, обнажив на обтянутой темным бархатом груди золотую цепочку с маленьким образком. Короткие панталоны до колен с шелковыми бантами и золотыми пряжками, узкие чулки, плотно облегающие красивые, стройные ноги молодого человека, и изящные башмаки довершали его богатый костюм.

Энрика посмотрела ему в глаза.

— Меня мучит дурное предчувствие, мой Франциско! Пока ты со мной, туман печали рассеивается, но когда я остаюсь здесь одна с моим маленьким сокровищем, мне кажется, что его могут отнять у меня, что нас могут разлучить! Прости мне эти слова — мы, женщины, часто заранее тревожимся, хотя невзгоды еще далеко впереди, а вы, мужчины, не верите в опасность, пока беда не нагрянет!

— И тогда мы отражаем удары судьбы и побеждаем! Мы не обращаем внимания на предчувствия и игру фантазии, Энрика, но умеем встречать опасность. Пусть это успокоит тебя! Оставь эти мысли — я так горячо люблю тебя, что даже твои беспричинные слезы взволновали мою душу! Твое предчувствие пройдет!

— Оно теснит мне грудь, мне тяжело, но я постараюсь отогнать его, пока мой Франциско у меня!

Энрика обняла своего друга, лицо которого невольно омрачилось, так как слова девушки встревожили и его душу. Хотя он пламенно отвечал на искреннюю любовь Энрики, однако в нем незаметно возрастало тягостное чувство. Франциско попробовал стряхнуть его, забыть, но, когда наконец с наступлением ночи он простился со своей возлюбленной, поцеловал прелестного спящего ребенка и вышел из хижины, тоска снова овладела им.

Энрика проводила его. Он вспрыгнул на своего громко заржавшего андалузского жеребца и, придерживая серебряные поводья, простился с милой в последний раз.

Тоскливо сжалось ее сердце. Было душно и мрачно, в воздухе веяло грозой.

Франциско поскакал обратно в замок своего отца, часто оглядываясь и кивая головой. Энрика смотрела ему вслед, пока он не скрылся из глаз…

От замка Дельмонте, которого Франциско в скором времени благополучно достиг, далеко тянулась пустынная равнина, упирающаяся в подножие снежных вершин Сьерра-Морены, с юга окаймляющих плоскогорье, на котором лежит блестящий перл, Мадрид. Вся местность была покрыта лишь высокой степной травой, между тем как в нескольких милях от нее простирались поля, засеянные бурно растущими хлебными злаками, леса, фруктовые сады, виноградники.

Плодородные долины находились по другую сторону замка Дельмонте, а со стороны горного хребта глазу открывались бесплодные, голые степи.

Сильный ветер, какой обыкновенно предшествует грозе, свирепствовал в степи над выжженной дневным зноем высокой травой и с треском, подобным треску грома, разбивался вдали о скалы, темные силуэты и белые верхушки которых издали виднелись в те короткие мгновения, когда луна показывалась между быстро летящими тучами.

Весь день был мучительно жарок, теперь, наконец, давно ожидаемая гроза разразилась над истомленной южной местностью.

Опершись на один из низеньких шалашей, которые там и сям на скорую руку устраивают пастухи для защиты от палящих лучей солнца, стоял в эту бурную ночь недвижимо довольно молодой рыжебородый человек, закутанный в длинный темный плащ. Низко нахлобучив шляпу на лоб, сгорбленный, он пристально во что-то всматривался блестящими глазами. Тень от шляпы падала на его продолговатое лицо, скрывая бледные, искаженные страстями черты. Глаза его широко раскрыты, худая рука напряженно прижата к груди. С дрожащих уст срываются ругательства.

— Чтоб его черт побрал! Негодяя этого все еще не видно! А он хотел ждать меня тут, у шалаша, как только начнет смеркаться. Нет, видно, я вправду меньше значу, чем мой брат Франциско!

Большие дождевые капли с шумом падали из тяжелых черных туч. В отдалении послышались первые глухие удары грома вслед за ярко вспыхнувшей на небе молнией. Одиноко стоящий человек с проворностью кошки присел на корточки, спрятавшись под низенькой соломенной крышей, заскрежетал зубами.

— Ну уж если бы я не хотел погубить его и ее, никому не удалось бы удержать меня здесь… однако что это? Слух меня, кажется, редко обманывает.

Он приложил ухо к земле и ясно различил топот приближающейся лошади. Это он, наверное. Никто другой не отважился бы отправиться в степь в такую проклятую ночь, когда все черти точно с цепи сорвались!.. Но все же нужно быть настороже. Он под плащом вынул из ножен саблю, сверкнувшую, точно молния, но в ту же минуту опустил ее, орлиным взором разглядев всадника.

— Баррадас, это ты? — воскликнул он, выступая из тени шалаша и выпрямляясь.

— Точно так, дон Жозэ! Хорошо, что вы тут, а то мне как-то жутко.

— Что с тобой? Ты бледен, расстроен, да и поздно приехал…

— Смотрите, как моя вороная запыхалась! Я гнал ее так, что глыбы земли летели из-под копыт.

— Ты в полдень выехал из замка моего отца, а Бедойа всего в двух часах езды!

— Это правда, дон Жозэ, — отвечал Баррадас, соскакивая с лошади и накидывая на нее свой плащ, скрывавший богатую ливрею. — Однако вы промокнете не хуже меня, пойдемте лучше в шалаш!

Дождь действительно становился все сильнее и сильнее, гром и молния чередовались, огненные вспышки то и дело прорезывали небо, громовые удары тысячью глухих отголосков отдавались в далеких скалах. Жозэ и Баррадас вползли в низенький шалаш, последний предварительно обмотал вокруг шеста поводок вороной.

— Я еще в полдень уехал из Дельмонте, к вечеру был в Бедойе и исполнил там поручения вашего отца, его сиятельства дона Мигуэля. Потом пустился в обратный путь, так как вы мне приказали с наступлением ночи быть здесь, в шалаше. Но когда я проезжал лесом, что начинается у самой Бедойи и находится в часе езды отсюда, мне попалась толпа плачущих и воющих цыган…

— Ну так что ж такого? Разве ты никогда не видел, как ревут цыгане?

— Постойте, дон Жозэ, выслушайте меня, и вы сами поймете, что им было отчего испугаться! Ведь вампир-то опять показался!

— Ах, отстань, пожалуйста! Ты уже второй год распускаешь эти басни! — сказал дон Жозэ с видимым неудовольствием.