Хлеб и кусочек сала, которые он получил утром в боксе, перед поездкой в суд, там же и остались. Тогда ничего не лезло в рот, к тому же он надеялся на жену, которой пообещали разрешить до суда передать ему продукты. Но в последний момент старший конвоя, неизвестно почему, запретил, и остался Борисов несолоно хлебавши.

Резь в желудке заставила его в поисках съестного обшарить всю камеру глазами. На столе что-то темнело. Он, постанывая, поднялся. На его счастье, это оказался небольшой кусок засохшего хлеба. Борисов вздрагивающими руками схватил его и начал жадно грызть.

На этот раз Голиков оказался в подъезде своего дома намного позже обычного. Шел первый час ночи. Стараясь поменьше шуметь, он осторожно вставил ключ в замочную скважину и был очень удивлен, открыв дверь, – в прихожей горел свет, а сквозь неплотно прикрытые двери спальни доносился незнакомый детский голос.

Голиков на цыпочках подошел к двери и заглянул в комнату. Миша спал на диване, раскинув ручонки, а возле него на стуле с ногами сидела смутно знакомая девочка лет семи. Она повернула голову, сонно сквозь слипшиеся ресницы посмотрела на вошедшего Голикова и сказала:

– Доброй ночи, дядя Саша… Мою маму отвезли в больницу, и тетя Марина поехала вместе с ней.

– Все понятно, но ты почему не спишь? – склонившись к ней, шепнул ей на ухо Голиков.

– Я подожду, пока вернется тетя Марина, – так же тихо ответила девочка.

– Ясненько, – Голиков прищурился, вспоминая, как же зовут неожиданную гостью, а когда ее имя всплыло в памяти, весело предложил.

– Ложись, Катенька, спать, а я вместо тебя подежурю. Тебе завтра с утра в школу, вставать надо рано, да и Миша при свете, плохо спит.

Девочка неохотно поднялась и направилась к кровати, которую Марина, видимо, успела уходя постелить для. нее, и, быстро раздевшись, юркнула под одеяло.

– Я рассказывала Мише сказку, – сказала Катя, – а он взял и уснул.

– Ты умница, Катенька, – похвалил Голиков, – даже тете Марине это не всегда удается…

Катя вряд ли поняла Голикова, но на всякий случай кивнула, натянула одеяло до подбородка и закрыла глаза.

Голиков полюбовался спящими детьми, потом выключил свет, бесшумно прикрыл дверь и прошел в кухню.

Минут через двадцать Марина не вошла, а буквально ворвалась в прихожую.

– Слава богу, ты дома! – она прислонилась к стене, тяжело дыша. – Просто душа была не на месте…

– Это что-то новенькое… Что так тебя растревожило?

– Ты себе и представить не можешь, сколько горя кругом… В больнице это как-то особенно чувствуешь.

– Ах, вот что, – улыбнулся Голиков и невольно восхитился женой. Белый, тонкой вязки пуховый платок оттенял горящие от волнения щеки. Черные глаза возбужденно блестели.

– Что ты уставился?… Я что, перепачкалась? – деловито спросила Марина и, отвернувшись, заглянула в висящее на стене зеркало. – Да нет, все вроде нормально. Я было подумала, что тушь потекла, – но, увидев в зеркале смущенное лицо мужа, лукаво улыбнулась и укоризненно покачала головой. – Ох, ясны мне, товарищ начальник, ваши намерения. По всему видно, не скоро ты сегодня отдыхать собираешься. Пойдем-ка я тебя чем-нибудь покормлю.

– Спасибо, Мариночка, я уже благополучно поужинал в столовой… Не вели казнить… – начал оправдываться Голиков. – Вот чайку бы покрепче.

– Ну и ладно. Хлопот меньше, да и я тебе составлю компанию, – сказала Марина, – а потому, пока я переоденусь, пойди и поставь чайник.

Голиков подчинился. На душе было неспокойно. Причин для этого было достаточно. Сегодня на работе он с утренней корреспонденцией получил адресованное ему лично письмо, и весь день был отравлен. Пожалуй, впервые в жизни перед ним так отчетливо встал вопрос: чему отдать предпочтение – морали или закону. Неясные Догадки и смутные сомнения, которые преследовали его во время следствия, так и остались догадками. Но теперь, после этого неожиданного письма, он наконец сумел отчетливо представить, как разворачивались события в квартире Ольги Петровой в день ее смерти..

«Безумие!.. Сущее безумие!.. – Голиков зажег газ и долго, не сознавая, что делает, искал, куда бы ему пристроить сгоревшую спичку, когда же обнаружил на подоконнике пепельницу, почему-то облегченно вздохнул. – Как бы там ни было, а смерть Петровой на совести Борисова… Да, здесь – Борисов… Там – Карый, а Петрову и Никулина уже не вернуть… И сколько еще жертв окажется – никто не в силах предугадать… Просто руки опускаются… Само собой, любое зло имеет корни. Но что их питает? Что дает им эту поразительную жизнестойкость?… Где же наш всепобеждающий разум?… Неужели мы бессильны изменить положение?… Заколдованный круг. В верхах – тупое безразличие, борьба за портфели и комфорт, в низах – недоверие к власть имущим, апатия».

Эти мысли в последнее время преследовали майора, вызывая у него непроходящее раздражение. Не находя ответов, он впадал в хандру. И над всей этой неразберихой рыхлой, паралично шамкающей массой грузно возвышалась фигура самодовольного государственного старца, развращенного властью до потери человеческого облика.

Погруженный в свои мысли, Голиков не услышал, как в кухню вошла Марина.

– Это ты так чайник поставил? – со смешком спросила она, заметив, что чайник стоит на одной конфорке, а горит другая. – И что с тобой после этого делать?

– Придумай что-нибудь, – виновато развел руками Голиков, – а я пока на балкончике перекурю.

– Не пушу! – Марина плотно прикрыла кухонную дверь. – Открой форточку и кури здесь. Мне с тобой поговорить хочется, – она переставила чайник на огонь. – Я только что отвезла в больницу соседку… Такую молоденькую, рыженькую. Ты ее должен помнить – она забегала пару раз.

Голиков утвердительно кивнул.

– Оказалось – сердце никуда не годится, – Марина вздохнула. – Она все время держала меня за руку и говорила: «Только бы не умереть! Катеньку жалко, у нее кроме меня никого нет. Детдомовская я… Не дай ей бог туда попасть…» Представляешь, ужас!.. Сколько времени прошло! У самой уже ребенок, а детдомовские обиды и огорчения никак не забудет… Ох, я бы этих мамаш-кукушек… Да что там… И при матери иной ребенок – круглый сирота!.. Нет, надо привлекать к ответственности. По самому строгому указу.

– Знаешь, Мариночка, не могу с тобой согласиться. Одними указами материнскую любовь не пробудить… Неизвестно – лучше или _f хуже будет ребенку, которого насильно навязывают матери. Дело тонкое. Общество лечить необходимо. Ну, а указы и законы новые нужны, конечно. Много еще чего нужно, – Голиков открыл кран и сунул окурок под струю.

– Саша, скажи мне, о чем ты в последнее время так напряженно думаешь? Кажется иной раз, что и меня ты только краем уха слушаешь, а все время где-то в себе.

– Ну, не совсем так, Марина, хотя в чем-то ты и права. Мне трудно объяснить. Пожалуй, я лучше расскажу тебе об одном случае, и ты почувствуешь сложность ситуации, в которую я попал.

– Ты только не забывай, что уже почти два.

– Постараюсь покороче… Не так давно остановила меня на улице незнакомая женщина… «Здравствуйте, Александр Яковлевич, – говорит и смотрит на меня с улыбочкой. – Не узнаете? Меньшова я, Настя…» Услышал фамилию и действительно вспомнил историю, которая, хотя и давняя, но до сих пор не выходит у меня из головы. Уж очень она в своей сути похожа на мое последнее дело.

– Сейчас, – перебила его Марина, – чайник вскипел, – она разлила густую заварку в чашки и плеснула понемногу кипятку. – Ну, дальше, – она поудобней устроилась у стены, на стуле.

– Эта Меньшова проходила у нас свидетелем по делу об убийстве одного парня по фамилии Крюков. Убийство произошло во время драки. После опроса немногочисленных очевидцев картина происшедшего получилась такая… Крюков с тремя друзьями подошел к некоему Степанову, проживающему на этой же улице буквально через несколько домов, ни с того ни с сего схватил за отвороты пиджака и с криком: «Ах ты, гад!» или что-то в этом роде попытался его приподнять, но Степанов легко вывернулся и неожиданно сильно ударил Крюкова, и тот, как ветром сдутый, отлетел к деревянному забору. Двое друзей Крюкова бросились было ему на помощь, но тот остановил их истошным криком: «Я сам!» Затем Крюков, не сводя со Степанова глаз, видимо, собираясь с силами, начал медленно подниматься… и вдруг ринулся на обидчика, но крепко стоявший на ногах Степанов хладнокровно опередил его, вывернул нападающему руку, отбросив носком ботинка какой-то блеснувший на солнце предмет, и в следующий момент резким и точным ударом снова сбил Крюкова с ног. Тот ничком упал на проезжую часть улицы и ударился головой о бордюр… Эксперты определили, что смерть наступила от кровоизлияния в мозг… Но это потом, а в тот момент события продолжали разворачиваться. Один из друзей Крюкова склонился над ним, всмотрелся и с воплем: «Убили!» оросился на растерявшегося Степанова. Не заставил себя ждать и другой парень из злополучной компании. В это время из калитки дома, напротив которого завязалась драка, на инвалидной коляске выехала женщина. Она громко предупреждающе закричала и спустила с поводка немецкую овчарку. Собака грудью сбила с ног одного из друзей Крюкова и, ощетинившись, грозно зарычала. – Голиков умолк и отхлебнул полуостывшего чая.