- Ой, как интересно! Это он тебе рассказал?
- Он мне много чего порассказал...
Они стояли на пороге сеней у распахнутой двери. Грудскому давно пора было уходить, а он все медлил. Дине тоже не хотелось, чтобы он ушел.
- Значит, он смелый человек! А я... Я всего боюсь... В общем, я трусиха. Ночью страшно в этой хате. Боюсь и печи... кажется, оттуда вылезет старуха. Даже днем я этой печи боюсь. Я и тебя боялась...
- Меня?
- Ну да. Ты же из горкома. И бываешь сердитый!
- Чего это надумала?
- Нет, точно. Бываешь!
Они рассмеялись.
- Однако надо бежать. Сегодня мой черед коней в ночное вести, - сказал Грудский.
- Ну как они, поправляются?
- Еще бы! Травы за ночь наедятся, гладкие становятся. Ну, побегу. Ничего не бойся! - крикнул он ей уже издали.
Дина проводила глазами высокую фигуру парня, захлопнула калитку. По лицу ее бродила неясная улыбка.
И Грудский задумался о Дине. Какая она? Дина не походила на тех девушек, которых он знал прежде. Впрочем, опыт по сей части у него был невелик. Когда на родине, в уральском поселке, его выбрали секретарем заводской ячейки комсомола, ему пришлось заниматься бытовыми вопросами измены, разводы, обман. Девушки жаловались на парней, требовали привлечения к комсомольской ответственности. И он привлекал. Требовал. Сурово, жестко. А когда провинившийся пытался бить на жалость и плел нелепые оправдания, Грудский, краснея, прерывал излияния.
Конечно, он, как и другие, дружил с девушками, провожал их после собрания домой, чтобы по пути продлить начатый разговор о чести, о жизни при полном коммунизме, но все это было как бы продолжением его комсомольской работы. Однажды только Настенька, комсорг пятого механического, говорунья и спорщица, внезапно притихла, когда они остановились подле калитки, подняла к нему озаренное нежностью лицо и прошептала:
- Ладно, хватит о делах... Ты хоть о себе, обо мне подумай...
Блестели ее маленькие ровные зубки в полуоткрытых губах, и старая, порыжевшая лиственница в этот ночной час бросала на лицо девушки причудливую тень. Грудскому стало жутко и сладко. Настенька в этот миг была очень хороша...
- Но ведь это будет обман, - тихо выговорил он, - ведь я...
Настенька громко захохотала.
- А я, может, желаю стать обманутой, - с вызовом крикнула она, - понял? Ни черта ты не понимаешь!
И дрогнувшим голосом, взбадривая себя, зачастила:
Мой миленок что теленок,
Только разница одна
Мой миленок ест помои,
А теленок никогда!
- Настя, не озоруй! Людям на смену заступать, - крикнул чей-то сердитый голос. С треском захлопнулись оконные створки.
После этого случая Грудский стал остерегаться девушек. Кто знает, что им может прийти в голову.
Вокруг женились, влюблялись, разочаровывались, а он казался себе старым и опытным. В действительности ему минуло только двадцать лет.
Грудский жил в общежитии трактористов. Пустые, наспех заправленные койки, большинство ребят ночевали в селе. Общежитие не походило на родной дом, сложенный из смолистых янтарных бревен, с чистыми комнатами, цветами на окнах, мягкими шагами матери.
...Прежде чем пойти в ночное, Грудский забежал к себе, накинул тужурку.
- А, консомолия! - встретил его во дворе дед Степан. Числясь кладовщиком в колхозе, дед охотно сторожил в МТС: заливисто храпел на продавленном диване в директорском кабинете. В колхозе трудодни идут, а тут зарплата. Начальство сквозь пальцы смотрело на эти уловки, дед Степан хоть в колотушку кой-когда постучит, все живая душа...
Увидев Грудского, дед Степан остановился. "Толковый кацапенок, - думал о нем дед Степан, - консомол что надо".
Накануне дед Степан вволю посмеялся над приезжим вместе со своей женой, тетей Нюшей.
Тетя Нюша, хоть и высохла вся и юбку подвязывала тугой веревкой, чтоб не свалилась с отощавшего живота, а любила посмеяться, и ее черные, полные любопытства глаза, которыми она уже седьмой десяток глядела на мир, еще не потускнели.
- Кацапенок пытае, игде у вас попариться можна, - рассказывал, закручивая здоровенную цигарку, дед Степан, - а я яму кажу: какого тебе пара надо, итак увесь паром исходишь. А он свое - где мол, у вас баня... Лазня, кажу, есть у райцентри, лазня - она баня и есть. Взяв писульку и записал.
Он задымил и добавил:
- У такое пекло париться ему надо...
- Так нехай до мене в печь залазит, - тетя Нюша дробненько засмеялась, и тусклые мониста на ее впалой груди затряслись, перезваниваясь...
Однако дед Степан испытывал искреннее расположение к Грудскому.
- ...Ноне бобылем ночуешь, - сказал он ему.
- А Петренко?
- Петренко до крали своей укатил, у Херсон.
Помолчали. Небо осветилось молнией.
- Далеко, - дед Степан, щелкнул зажигалкой, огонек осветил глубокие морщины на его лице.
- Дождь будет когда-нибудь?
- Должон... Може, подымишь?
- Не балуюсь...
- Гляжу я на вас, политотдельских, чи вы монахи? До баб не ластитесь, горилку не пьете. Это шо, такой закон у вас?
- Наш закон ясный, - отвечал, посмеиваясь, Грудский, - строить социализм... Ты вот что скажи мне, дед Степан: куда же делся кулацкий хлеб? Ведь, говорят, так и не нашли ничего?
- Знаю, усе знаю. - Дед Степан наклонился и шепотом произнес: - Стара Демченкова его заколдовала. И никому не найти.
- Так она же умерла!
- Душа ейная шкодить.
- Эх, ты, а еще вояка! - Грудский зашагал к воротам.
- Думаешь, брешу? - закричал ему вслед дед Степан. - Я сроду брехней не занимался. То она, стара ведьмака, не к ночи будь помянута! Она!
САНЬКО И ПЫЛЫПОК
- Сперва закваску в дижке разболтай, соли насыпь, накрой. Як зайдется, муки сыпь и замешивай! Меси, покуда тесто от руки само отходить станет. Снова накрой, дожидайся, чтоб подошло. Опосля выделывай хлебины...
Так Ганка учила Дину выпекать хлеб. Дина слушала ее внимательно и, возможно, воспользовалась бы добрым советом, но не сейчас: она боялась рисковать мукой.
- Закваски у нас нет... - сказала Дина.
- А я до тетки Ангелины сбегаю. Испекем, вот увидишь, испекем! уверяла девочка.
- Ганка! Матвейко ест траву! - донеслось со двора. Это Надийка. Ганка у них вроде воспитательницы, все знает, всех всему учит.
- Скажи: я ему задам! - не отрываясь от Дины, отвечала Ганка, - ну, так как, сбегать?
- Давай!
Ганка убежала. Дина зачерпнула ковш теплой воды из чугуна, взяла чистую тряпку и принялась мыть бочку. Она начала тереть уверенно и энергично, но постепенно движения ее замедлялись, а потом она и вовсе отбросила тряпку. Нет, зря, пожалуй, отправила она Ганку. Надо бы самой сходить к Ангелине и расспросить ее как следует.
Дина вынесла бочку во двор, выплеснула из нее воду на траву и поставила сушиться на солнышке.
За сараем, в тени, слышались голоса играющих детей. И тут до Дины донеслось нехорошее слово, которым Юрко не раз уже обзывал Санька.
- Ты прекратишь или нет? Не смей его так называть, слышишь, не смей! закричала она.
Юрко насупился, выставил свой крутой лоб, и по всему видно было, что сдаваться он не намерен. Санько всхлипывал. Остальные серьезно наблюдали за этой сценой.
- А вы почему молчите? - обратилась к ним Дина. - Почему не заступаетесь за Саню?
- Юрко дерется, - сказала Оксана, - Санька забижает.
- Вот я ему подерусь! Вояка нашелся над маленькими...
- Мы играли в буденновцев. Он Санька все конякой ставит. Санько тоже хочет быть буденновцем, - сказал Пылыпок.
- Правильно! Саня и будет буденновцем! - горячо заступилась Дина. Обязательно будет! Буденновцы справедливые и слабых не бьют. И Санько за справедливость, он никого не обижает. А того, кто всех обижает и все отнимает, как мы называем?
- Куркулем! - дружно ответили дети.
- Я не куркуль! - обиделся Юрко.
Конфликт между старшим и младшим братьями начался с первого дня. Юрко всячески выказывал свое презрение к Саньку. Причину такого отношения Дина не могла разгадать, пока не узнала мучительной болезни Санька: он мочился во сне. Вот почему в первую ночь Санько улегся на голом полу. Дина перенесла его спящего на постель, а утром все и обнаружилось.
