Такими примерами можно заполнить целые тома. Примечательно, что в каждом приведенном мной случае инициатива исходила от полиции. Случаи же, когда полиция была поднята на ноги доносами личных врагов и всяких осведомителей, еще гораздо многочисленнее и возмутительнее. Самые низкие и презренные личности, сущие подонки общества, которым и под присягой никто бы не поверил, имеют полную возможность тайными обвинениями и лживыми разоблачениями насытить злобу, порожденную завистью, или отплатить за воображаемые обиды. Ни один донос, кто бы его ни послал, не остается без последствий. Стоит только уволенной вами кухарке или вороватому слуге, которого вы пригрозили отдать под суд, заявить, что вы социалист, и у вас немедленно произведут ночной обыск. У вас есть соперник, досаждающий вам? Прежний друг, которому вы хотите подложить свинью? Вам нужно лишь донести на него полиции. Когда правительство в период умственного просветления учредило так называемую сенаторскую ревизию, оно было поражено огромным количеством выплывших ложных доносов, имевших вопреки их обманному характеру самые гибельные последствия для несчастных жертв. Тогда было объявлено, что министр предаст всех этих клятвопреступников и лжесвидетелей суду. Но времена изменились. Наступила реакция, и при режиме графа Толстого были оставлены все надежды на реформы, забыты добрые решения и сонму шпиков и доносчиков позволено продолжать свое грязное дело.

Осведомители не обязаны даже сообщать свое имя. Анонимный донос имеет точно такое же хождение, как правильно подписанное обвинение. Полиция начинает действовать, и, как правило, производятся ночная облава и обыск. Следующие шаги зависят от того, будут ли обнаружены компрометирующие бумаги, или от фактов, которые могут показаться жандармам подозрительными.

Полиция не считается ни с чем - ни с численностью людей, подвергающихся репрессиям, ни с личностью человека. На Кавалергардской улице в Петербурге, недалеко от Таврического сада, стоит дом, занимающий почти целый квартал. В этом пятиэтажном здании множество маленьких квартир, и обитает в нем, должно быть, не менее тысячи человек. Многие жильцы - студенты-медики, прикрепленные к близлежащей Николаевской больнице. И вот до полиции дошли смутные слухи, будто в этом человеческом улье скрываются опасные преступники и, возможно, тайно подготовляется заговор с целью ниспровержения существующего строя. Немедленно был устроен налет. Глубокой ночью все здание, обширное, как хлопчатобумажная фабрика, было оцеплено батальоном пехоты и равным количеством жандармов. Последние, разбитые на отряды по три и четыре человека, прорвались в коридоры, на лестницы и лестничные площадки. Оттуда они делали облаву налево и направо; у многих дверей сразу кричали: "Откройте, полиция!" Паника охватила дом, как пламя пожара. Через несколько минут жильцы уже были на ногах и во всех окнах горел свет. Охрана, поставленная у каждой двери, держала жильцов под арестом, пока не наступала их очередь. Обыски производились одновременно в двенадцати квартирах равным числом полицейских групп, и эта инквизиция продолжалась до тех пор, пока все здание не было досконально обследовано. Ничего не обнаружили, но полиция, не желая уходить с пустыми руками, прихватила с собой несколько пленников, которые через пару дней были отпущены домой.

Это далеко не единственный случай такого рода. После крупных покушений, и особенно после первого и последнего, самым серьезным образом предлагалось обыскать каждую квартиру в Петербурге. Такой план был невыполним - это невозможно физически, но на многих петербургских улицах фактически производились обыски из дома в дом и из конца в конец. Один жилой квартал был окружен целым полком солдат, которые задерживали и арестовывали каждого, кто пытался выйти из дома или войти в него. Пока это происходило снаружи, жандармы хозяйничали внутри. Покончив с одним кварталом, они направлялись в другой и повторяли свою операцию, пока не прочесали всю улицу.

Нагрянуть во мраке ночи, вторгнуться наподобие грабителей в дома мирных граждан, обшарить их жилища и нагнать страх на детей - все это было порождено самим произволом деспотизма. Система была в равной мере нелепа и скандальна. Обыски были бесполезны. Налетчики ничего не находили, ибо, если их ожидали - иногда о предстоящем приходе полиции кто-то таинственно сообщал заранее, - принимались меры, делавшие их поиски бесплодными.

Судейкин это понимал. После его прихода к власти обыски прекратились, может быть потому, что с этого времени уже не было крупных покушений. Тем не менее тот факт, что эта система существовала и с таким ожесточением проводилась в жизнь, весьма характерен для методов царского правительства и для взглядов тех, кто якобы руководствуется высоким принципом "неприкосновенности жилища". Их судят по безошибочному мерилу - их действиям; для них святость очага человека, покой его жилища не достойны никакого уважения. От полицейских налетчиков никто и не ждет, чтобы они думали о зле, которое причиняют мирным гражданам; так от охотника, разгоряченного преследованием зверя, не ждут, чтобы он замечал, что топчет траву или отбрасывает ногой кусты ежевики.

Весьма примечательно также, что право домашнего досмотра принадлежит различным органам полиции, действующим независимо друг от друга. На тот же дом в тот же день иногда делались по два, по три и даже четыре налета. Хотя и верится с трудом, но это совершенная правда. Весной 1881 года в Кларенсе, на берегу Женевского озера, пребывала русская дама, вдова статского советника Р., женщина лет сорока, мать четырех детей. Во время паники, начавшейся после 13 марта, к этой даме на протяжении двадцати четырех часов полиция приходила семь раз. Семь раз в течение одних суток она слышала страшный крик: "Откройте, полиция!"; семь раз ее квартиру переворачивали вверх дном и сама она подвергалась величайшим испытаниям.

"Это было больше, чем я могла вынести, - говорила она потом. - У меня четверо детей, поэтому я покинула Петербург и приехала сюда".

Можно подумать, что госпожа Р. была серьезно скомпрометирована или, во всяком случае, что у полиции были все основания подозревать ее как участницу революционной борьбы. Ничуть не бывало. В этом случае она немедленно была бы заключена в тюрьму. Дама была сама невинность и настолько благонадежна, что, когда она обратилась с просьбой выдать ей заграничный паспорт для поездки в Швейцарию, полиция не чинила ей никаких препятствий и ее просьба была удовлетворена. Семь домашних обысков были сделаны на всякий случай, "по чистому недоразумению", как ей потом объяснили. Недоразумения такого рода нередки в России. Со слишком многими приключалось, что их арестовывали по ошибке, ссылали по недоразумению, держали много лет в тюрьме зря. Все это случалось. Я расскажу об этом больше в одной из следующих глав. Такие факты достаточно хорошо известны русским людям, и, когда полиция ограничивается только непрошеным ночным визитом и обыском в нашем доме, мы почитаем за счастье, что так легко отделались.

То, как по отношению к гражданам царской России соблюдается принцип неприкосновенности жилища, очень удачно изобразил в одной сценке великий русский сатирик Салтыков-Щедрин.

Глумов говорит:

- …знаете ли, о чем я мечтаю? Нельзя ли нам, друзья, так наше дело устроить, чтобы обывателю даже приятно было? Чтобы он, так сказать, всем сердцем, чтобы для него это посещение…

- Все равно что гость пришел…

- Вот-вот-вот! Да и гость-то чтоб дорогой, желанный.

- А ежели действие происходит ночью?

- Так что ж, что ночью? Проснется, докажет свою благопристойность и опять уснет!.. Знаете ли, что я придумал, друзья?.. Чтобы у каждой квартиры два ключа было: один - у жильца, а другой - в квартале!

Один из друзей запротестовал:

- А ежели, позволю вас спросить, в квартире-то касса находится?

- Так что ж что касса! Мы - божьи, и касса наша - божья!

- Ну нет, с этим позвольте не согласиться! Мы - это так! Но касса!!