Феликс поставил поднос на столбик балконной ограды и сразу как-то обмяк, приобрел форму, так, словно составляющее его вещество неведомым образом стекло в нижнюю часть организма.

— Сядь, Феликс, выпей чуть, — ласково, но с нажимом сказал Яков и налил текилу в две кофейные чашки.

Оба выпили, закинув головы, и зажмурившись.

Когда они открыли глаза, в мире многое изменилось. Морда златокрота стояла в небе теперь под углом к обоим наблюдателям, и очевидно было, что зверь пройдет мимо, хотя и совсем недалеко. Все заполнял оглушительный грохочущий хруст, в котором теперь появилась аритмичная животворящая струя, это зверь продолжал менять курс.

Яков и Феликс молчали, переживая как снег на голову свалившееся продолжение биографии.

— Чего это он вдруг, — наконец осторожно произнес Феликс.

Яков помолчал, опрокинул еще рюмку и наконец продекламировал:

— Это что еще такое, — Феликс посмотрел на товарища с потливым недоверием.

— Отрывок из «Пробуждения Цзао-Ван», автор Хуайнань-цзы. Что-то вроде оды домашнему очагу.

— А кто такой это Хуянь?

— Философ китайский, древний, описал искусство Цинфу.

— Цинь что?

— Цинь — фу! Искусство управления эластичностью цен.

— Это как?

— Это неактуально. Цинфу — это насекомое, нечто среднее между нестадной саранчой и непарным шелкопрядом, очень вкусное…

— И что с ним делают?

— Китайцы попроще добавляют в лапшу, а хитрые китайцы устраивают ему кровопускание. Добытой кровью надо намазать восемьдесят одну монету, кровью личинок мажут еще восемьдесят одну. На эти деньги приобретают товар. Через восемьдесят один день деньги возвращаются к вам назад, независимо от количества проданного товара. Как видишь, спрос и прибыль тут находятся в обратной зависимости.

— Надо попробовать.

— Я не знаю кровосодержащих насекомых. Хотя мысль здравая. Только практиковать это искусство неразумно, лучше его преподавать.

— Может, сначала сами попробуем, вдруг не сработает?

— Если поставить цену за урок баксов в пятьсот, то курсы заинтересуют только предпринимателей «на взлете». То есть людей, находящихся ниже пика своего развития. Им будет интересно повысить стабильность своей удачливости за счет секрета удачливости нашей. То, что мы с успехом возим из Китая каких-то особенных, удивительно дорогих свиней, очень заинтригует народ. Деньги эти люди будут вкладывать эффективно уже в силу того, что чутье их пока в процессе развития, да и поездка в Южный Китай, пусть и за тараканами, дело полезное для любого купца. Отбоя не будет от студентов, если Марина на рекламу даст.

— Молодец, и с головой неплохо сообразил.

— А что голова?

— А стишок?

— Ну, стишок?

— Ты стишок этот вспомнил до того, как я ее… того, или после?

— После, конечно. А ты видишь прямую связь?

— А ты не видишь!? Жучара! Стоит гора или мимо ползет, разницы нет, лишь бы на тебя не наезжала. А башка, на шесте она или на блюде, один цынь, по крайней мере, юридически.

— То есть ты всерьез считаешь, что он головы напугался?

— Была девка, он полз сюда, стала голова, он ползет отсюда. Если по понятиям, ты меня развел на шоу без предоплаты. Ну да ладно, хоть живы остались.

— Феликс, не надо, мракобесие это.

— Вот такой я мракобес. Ты как соучастник пройдешь, а я с отягчающими.

— Слушай, он мог и башни напугаться!

— Да ты посмотри на него, он этой башни и не заметил!

— Башни не заметил, а башку заметил?!

— Яша, мне все ясно. У тебя там тоже своя есть ясность какая-то. Я — лох, ты — лих. Отличие в одну букву, и юридически мы в одной лодке, хотя ты и у руля. Или ты прокурору станешь про цынь излагать? Одно утешает, что у нас тоже есть.

— Что у тебя есть?

— Чутье это твое…

— Ишь, какой чуткий! Этими китаянками пол-Москвы затарилось, и чего это они. Разошлись мы с тобой, Филя, вместе, и проделали это с какой-то неприятнейшей серьезностью.

— Ладно, давай улыбаться.

— На Маринины связи надеешься? А не вернется она?

— Нет, она своих хрюшек бросит!

— Так бросила же.

— Сравнил!

— Феликс, ты Марину лучше меня знаешь, рискнула бы она свиньями, хоть при каком раскладе?

— Нет такого расклада.

— Значит, есть у нее альтернатива.

— Хитро.

— Так ты думаешь, что она вернется?

— Я думаю, что она, может быть, вернется, хотя может и не вернуться.

— Давай об этом пока молчок. То есть, если вернется, тогда да, а если не вернется, то уж совсем другой разговор…

— А чего делать, так хоть базар, какой-никакой, а сидеть ждать, без кепки останешься.

— Заняться надо чем-нибудь.

— Чем сейчас займешься?

Яков очень пристально посмотрел на Феликса и прочитал:

— Опять Хуянь?

— Ну да…

— Неглупый дядька.

— Ну так как?

— Можно, конечно, попробовать. — Феликс вновь сделался пунцовым.

— Тогда пошли.

Молодые люди ушли куда-то в дом. Прошло минут пять, вдруг земля, теперь уже в последний раз, содрогнулась, фундамент коттеджа слегка просел, и края трещины со сладким хрустом сошлись.

Ведущий инженер Коршунского Резиномоторного Комбината Иван Предов, стоя на большом, незастекленном балконе, почувствовал в атмосфере волнующую горькую примесь и сразу поспешил на улицу под неодобрительное бормотание молодой, застывшей перед телеэкраном жены. На экране свирепая и угловатая, как бронепоезд, акула спешила через мутные воды за кровавым улепетывающим куском.

Ваня сквозь туннель между двумя сросшимися над дорогой пыльными сухими кустами вышел к парку и там закурил.

Около парка на асфальте обнаружился ребенок женского пола, непрестанно разбивающий бутылочные стекла геологическим молотком.

Ваня присел рядом, откинув распахнутой пятерней огромную, в пол-лица челку.

— Ну и зачем ты их бьешь?

— Хочу, чтобы стало больше.

— Ага, только они от этого уменьшаются, пока совсем не исчезнут.

— Это очень скверно, но по всей видимости неизбежно.

Девочка отдала Ване молоток, а он в отместку наделил ее игрушкой под рабочим названием «Заяц-топотун бессмертный», на новом резиномоторе, одного завода которого хватало на шестьдесят семь лет.

Сунув молоток в барсетку, Ваня вошел в автобус, где предался в полной мере блаженнейшим размышлениям о мнимой дискретности полимерного монохлыста применительно к эластичности цен на коршуновском овощном рынке.

На проходной завода было ирреально прохладно и пахло растертым в порошок железом. Вахтерша, Марья Антоновна, сидела над третьим томом полного собрания сочинений писателя Арцыбашева, вид имея пронзительно скорбный. За спиной ее по оранжевой краске стены проходила наискось и грубо глубокая, пепельного цвета трещина.

— Что случилось, Марья Антоновна? — осведомился Ваня, протягивая пропуск.

— Ничего, Ванюша, совершенно ничего.

— А как здоровье Олега Николаевича?