В дверь позвонили, и Надежда Павловна открыла ее. В дом вошел ее мужественный муж, служащий мясником на скотобойне. Он сбросил куртку из мягкой, но свиной кожи и с нескрываемым любопытством потянулся ртом к губкам любимой жены. Учуяв запах цветочный, он сначала опешил, а потом стремительно пришел в неистовство.

— Опять ты за свое, коза драная! — закричал муж и ударил Надежду Павловну по лицу сеткой с яйцами. Надежда Павловна упала от этого на спину, прямо на груду обуви в прихожей. Она не заплакала, она чувствовала, что виновата. Муж между тем сорвал с нее ненавистно пахнущее платье и, найдя розочки на нижнем белье, зубами разодрал в клочки трусики и лифчик. Затем он отвел жену в спальню и приковал запястьями к холодной по весне батарее. Сам же скрылся на кухне, откуда вскорости растекся по всему дому жирный аромат жареного мяса. От такого запаха Надежду Павловну стошнило, и она заскулила жалобно, взывая к любимому мужу. Он пришел из кухни, подтер зеленую лужу, добродушно похлопал жену по ягодицам и опять удалился.

Прошло немного времени, и муж появился опять с огромной тарелкой жареной говядины. Разжимая ножом зубы жены, он стал запихивать ей в рот куски свежего мяса и заставлять ее жевать и глотать. Надежда Павловна при этом визжала, царапалась и быстро-быстро сучила тонкими ногами. Муж спокойно продолжал начатое, он был добрым и широким человеком. Он умел снисходительно относиться к мелким недостаткам супружницы. Через час Надежда Павловна ощутила, наконец, сытость и впала в теплое забытье. Заснула. Муж ее еще долго сидел рядом и проводил то и дело большой жесткой лапищей по жидким ее волосенкам. Потом заснул и он.

Под утро за распахнутым настежь окном над их головами пошел крупными прозрачными каплями по листве несказанно огромный и вкрадчивый, успокаивающий и зеленый рассветный дождь.

Колокольни Сергиева Посада — предметы грубые. Даже в мегалитах есть своя доза изящества. В посадских же колокольнях ничего подобного нету. Но именно это отсутствие обычного для предмета архитектуры качества и порождает вокруг колоколен плотный фон желтоватого, особенно в летнюю пору, смирения. В непосредственной близости от строения мощность фона такова, что обыватель старой закалки передвигается в оном с половинной резвостью, а молодой хохочет и плюет на пол густой мутной слюной. Регулярно окутывает вдруг всю тамошнюю окрестность мясной волосатый грохот, и от него враз гибнут эпилептики да тиккеры. Зато к роженицам, даже к неживым, приходит назад молоко. Монах матерый любит под рокот этот присесть и пустить беса по ветру, не забывая отирать епитимью о подрясник. А случается и так, что юный трепетный дьякон, страшащийся все еще пятисотицей через жупел пройтись, долбанет мощевиком по дароносице, и лежит у всех на виду, плачет, яко чудотворный иконостас.

Долетал колокольный шум и до поселка «Передний Край», где на берегу, и даже в каком-никаком саду, располагался треснувший посредине от конька до фундамента коттедж. Треснул он позавчера, но обитатели обнаружили этот факт лишь сегодня. Обитателей было трое. Феликс, худой брюнет с квадратным лицом, застыл на балкончике мансарды, отведя левую руку назад, а два пальца правой засунув в трещину. Яков, блондин с асимметричным лбом и глубокой, вертикальной на нем морщиной, развалился тут же, в причудливом, похожем на игольницу с застрявшим в ней цветным лоскутом, шезлонге. На своем незаурядном лбу он держал огромную, величиной с крупную виноградину, каплю росы, без сомнения накладную. Марина внизу, в никелевом сарайчике, более всего формой напоминавшем карликовую донецкую домну, лила из глубоко гудящего ведра жемчужные помои в корыта шершавым и суровым свиньям. Свиньи ели, не поднимая глаз; они тоже были счастливы.

— А дом-то треснул! — обращаясь вниз, к Марине, крикнул Феликс. Он вытащил пальцы из трещины, согнул, разогнул снова и вставил обратно.

— Тише, — зашептал Яков, стараясь не дать гомерической росине скатиться. — Она терпеть не может шума, когда кормит.

Марина удовлетворила животных, понаблюдала за их скупыми, поразительно рациональными движениями (сказывалось присущее свиньям чувство собственного достоинства, однако имел значение и переизбыток плоти) и наконец оказалась на балкончике, там же, где и Яков с Феликсом.

— Я говорю, что дом треснул, — настаивал на своем Феликс.

— Это не ты говоришь, — заметила Марина, — это тема уже.

— Я имею в виду, что он натурально треснул.

— Ну да, так оно и есть.

— Чего делать-то будем?

— А что тут поделаешь, тема.

— Не лапидарничай.

— Сам такой. Ничем не связанный дом обязательно треснет, а после развалится.

— Может, нам маленького завести.

— Слушай, вот этого вот не надо.

— Мариша, чего тебе не хватает? — Яков нечаянно расслабил мышцы лица и едва успел поймать в ладонь капризную росину.

— Чего мне не хватает? Один мужик сует пальцы свои куда попало, другой без конца цепляет на морду всякую дрянь, а я тут с ведрами одна…

— Но, любимая, — вытащил смиренно пальцы из трещины Феликс, — ведь с самого начала свиньями восторгалась только ты.

— Не смей их так называть.

— Хорошо, элитными сычуаньскими хрюшками по две с половиной тонны за хряка интересовалась только ты.

— Тем не менее животные эти кормят еще и тебя, и этого прихлебателя.

— Я не прихлебатель, — ничуть не обиделся Яков, — я художник.

— Где же твои художества, художник?

— Вон там, — Яков показал пальцем вниз, на сарайчик со свиньями.

— Хрюшки мои! — Марина выкатила вперед налитые кровью глаза, и когти на пальцах у нее стали вдвое длиннее.

— Хрюшки твои, а художества мои, — пояснил Яков.

— Все дело в том, — совершая какие-то пассы, перебил Феликс, — что у нас нет общего хобби. У нас провисает досуг.

Марина вдруг неожиданно и страшно успокоилась. Весь ее грубый, большой организм, секунду назад напоминавший атакующего осьминога, обратился вновь в подобье обаятельного прямоходящего непарнокопытного.

— Ну да. Только что делать?

— Остается завести китаянку, — влез опять Яков.

— Это почему ж китаянку?

— И почему это остается?

— Начну с конца. Почему остается. В ночных клубах шумно, душно, и если вовремя не вмазался, то надо постоянно пить. В театре мне все время хочется писать и плакать. Кинематограф покончил с собой. В саунах по колено сальмонеллы, а боулинг слишком круглый.

— А если книжки читать вслух, в гамаке?

— Нельзя. Если читать книжки для людей, то можно олигофреном сделаться, а от приличной литературы постоянно меняется образ мыслей. С нами станет трудно общаться, и мы растеряем всех заказчиков. Потому остается либо мочиться на стену кто выше, что я при Марине делать стесняюсь, либо завести китаянку. Кроме того, у Липченко есть китаянка, у Осипенко аж две, одни мы как невесть кто…

— А зачем она? — заинтересовалась Марина.

— Во-первых, польза. Убирать, стирать, готовить… хрюшек кормить.

— Я ей покормлю!

— Ладно, хрюшек она может и не кормить. Во-вторых, потеха, на коленки посадить, погладить, туда-сюда. В-третьих, ее можно научать русскому языку и другим забавным штукам.

— Занятно… — Марина прихрюкнула, и оба мужчины наконец улыбнулись.

На следующий день все вместе отправились в Лыткарино. В обычном супермаркете китаянка стоила десять тонн условных знаков, а на Лыткаринском овощном рынке на двадцать долларов дешевле.

Ярко-розовый, с голубой полосой по бортам и желтыми номерами «Pajero» веселейшим образом мчался по окружной. Машину вел Феликс. В целом он старался вести пристойно, лишь изредка не выдерживал и подталкивал в задний бампер какие-нибудь печальные «Жигули».