Неужели навеки врозь?

Сердце знает, что да, навеки.

Видит все. До конца. Насквозь…

Но не каждый ведь скажет – «Брось,

Не надейся» – слепцу, калеке…

Как закричать, чтоб донеслось в тюрьму

За этот вал и через стены эти,

Что изменили здесь не все ему,

Что не совсем покинут он на свете?

Я видел сон, что я к тебе проник,

Сел на постель и охватил за плечи.

(Ведь он давно, наверное, отвык

От нежности и тихой братской речи.)

Но дружба есть, на самом деле есть,

И нежность есть, стыдливая, мужская…

Не долг, а честь, особенная честь,

Сказать об этом, глаз не опуская.

Я выхожу из дома не спеша.

Мне некуда и не с чем торопиться.

Когда-то у меня была душа,

Но мы успели с ней наговориться.

Так, возвратясь с работы, старый муж

Сидит в углу над коркою ржаною,

Давно небрит, измучен, неуклюж,

И никогда не говорит с женою.

Да и она: измучена, стара…

А ведь была как будто бы пора…

Теперь совсем иная наступила.

И ни к чему была здесь игра…

И чтоб игра, нужна к тому же сила.

…Бродить в полях, но только одному.

Не знать часов. Без цели, без дороги.

Пока в сентябрьском палевом дыму

Не сгинет лес. Покамест носят ноги

Пока внизу не заблестят огни,

Не запоет сирена на заводе…

Но разве в этом мире мы одни,

За городом в такие точно дни,

Искали что-то, только что? в природе.

Всегда платить за всё. За всё платить сполна.

И в этот раз я заплачу, конечно,

За то, что шелестит для нас сейчас волна,

И берег далёко, и Путь сияет Млечный.

Душа в который раз как будто на весах:

Удастся или нет сравнять ей чашу с чашей?

Опомнись и пойми! Ведь о таких часах

Мечтали в детстве мы и в молодости нашей.

Чтоб так плечом к плечу, о борт облокотясь,

Неведомо зачем плыть в море ночью южной,

И чтоб на корабле все спали, кроме нас,

И мы могли молчать, и было лгать не нужно…

Облокотясь о борт, всю ночь, плечом к плечу,

Под блеск огромных звёзд и слабый шелест моря…

А долг я заплачу.. Я ведь всегда плачу.

Не споря ни о чём… Любой ценой… Не споря.

Дошел и до него уже, увы, черед…

Совсем не тот задор, не очень крепко спится.

Он больше не дитя. Ему тридцатый год.

Давно уже пора настала протрезвиться.

Из-за него лилось уже немало слез.

На памяти о них не зажили ожоги.

В процессии ему не раз уж довелось

Понуро провожать кладбищенские дроги.

Он часто видит сны и, замирая весь,

В передрассветном сне, в особенности тонком,

Встречает снова тех, кто был когда-то здесь,

Тех, кто его любил, когда он был ребенком.

Во сне и наяву, с собой наедине,

Он долгий счет ведет ошибкам и потерям.

Да, я был виноват… Да, по моей вине…

Как мало любим мы! Как скупо нежность мерим.

Две барышни в высоком шарабане,

Верхом за ними двое панычей.

Всё как в наивно-бытовом романе,

Минувший век до самых мелочей.

И не найти удачней декораций:

Дворянский дом на склоне у реки,

Студент с начала самого «вакаций»,

Фруктовый сад, покосы, мужики.

Но в чём-то всё же скрытая подделка

И вечный страх, что двинется сейчас

По циферблату роковая стрелка…

Уж двадцать лет она щадила нас.

Вечером выйдем гулять по меже.

Сторож внезапно возникнет из мрака.

Спросит огня. Мы закурим. Уже

Осень вблизи дожидается знака.

Ночью иначе звучат голоса,

Глухо и даже немного тревожно.

Каждая пауза четверть часа…

Можно о многом сказать односложно.

Речь про дожди, урожай, молотьбу

(Сдержанно, чинно, ответы-вопросы),

Речь про крестьянскую боль и судьбу…

Лиц не видать. Огонёк папиросы.

Красный, тревожный, ночной огонёк.

Запах полыни и мокрой овчины.

Терпкая грусть — очень русский порок.

Грусть без какой-либо ясной причины.

Лес вдали стоит уже немой.

Легкий сумрак. Очень низко тучи.

Я не знаю, что опять со мной.

Быть беде… И скоро. Неминучей.

От костра идет широкий дым.

Пастушонок охватил колени.

Он молчит. Мы часто с ним сидим.

Тихий вечер в поле предосенний.

Мягкий профиль русского лица.

Пастушка зовут, как в сказке, – Ваней,

Так сидеть бы с Ваней без конца.

Не забыть мне наших с ним молчаний.

Дома будут речи про войну,

Уберечь уже не может чудо…

На рассвете все же я засну.

Буду спать тревожно, чутко, худо.