Все вроде хорошо у Василия Елпанова и в хозяйстве, и в торговых делах, а вот поди ж ты – не всегда спокойно ему спится…

А причина – вот она, окаянная: опять в Прядеину черт принес урядника. Опять на квартиру встал – видать, поглянулось прежнее-то елпановское угощение!

– Здравствуй, Василий Иванович! В прошлый приезд забыл спросить у тебя про работника твоего, Гришку-то. Из Вятской губернии он, мне в деревне сказывали, а нынче приехал – не видать его что-то… хе-хе-хе…

– Доброго здоровья, ваше благородие! Милости прошу… А работник-то у меня – когда где: то на заимке, то в кузне. Откуда он родом – мне все едино, лишь бы ладом робил! Лучше мы сейчас с вами… того – по стопочке!

– Что ж, по стопочке – это можно…

Урядник, довольно крякнув, угнездился за столом, на который Василий сам (Пелагея управлялась со скотиной) собрал закуску. А под хорошую-то закуску по одной стопке кто ж пьет?

Урядник за столом едва не заснул. Василий чуть ли не волоком оттащил его на кровать, и вовремя: тот сразу захрапел. А Елпанову под его храп долго не спалось.

«Дело прошлое, а ну как кроме урядника еще кто-нибудь из волости припожалует? – думал Василий. – А у меня там, на заимке, трое беглых живут. От них самая большая польза, только кормить да одевать. Ефиму – вот тому платить надо, поскольку он вольный… Но ничего, если кто и пожелает посмотреть заимку, повезу того на телеге. Дорога туда – с нырка в нырок[52], а тем временем свой человек, верхом да прямой дорогой, давно уже там будет да предупредит кого надо», – решил Елпанов.

Зимой, когда закончилась основная крестьянская работа, Елпановы повезли в Тагил продавать рожь и пшеницу с заимки. Кроме того, выгребли и хлеб, закупленный загодя в Юрмиче, и снарядили обоз из восьми возов. В дорогу отправились Василий и Петр Елпановы да трое их работников; одного работника оставили на хозяйстве.

Уральская зима, как известно, редко радует хорошей погодой. Бывало, идешь в обозе, а лес будто окаменел от мороза, и мерзнет на лету птица, поднимается снежная буря, и ты не видишь ничего в двух шагах, и кажется, что весь мир отгородился от тебя плотной завесой. В такие метели легко сбиться с дороги – все тонет в дикой пляске и реве ветра, не слышно собственного голоса, снег залепляет лицо, а дорогу переметает поземка, и не остается даже признака, что тут когда-то был санный путь. В глубоких сугробах лошади выбиваются из сил. И как бы ты сам ни устал, шагая целый день на морозе и жгучем ветре за подводой, все равно будешь разгребать снег и помогать лошадям, толкая сани. Во время остановок в деревнях, когда отдыхают лошади, хозяин всю ночь ходит, кормит и поит их, чтобы с третьими петухами опять начать трудный, изнурительный путь. Но хоть и рискованна судьба зимнего торгового каравана – да барыш хорош.

Из Тагила привезли топоры, косы, серпы, лемеха к сохам, листовое железо, гвозди и подковы. Дома посчитали – большой барыш получился. В следующий раз с ними поехал Никита Шукшин с тремя возами хлеба. Не успели вернуться в Прядеину – опять, как снег на голову, нагрянул в деревню урядник и прямиком на елпановское подворье.

– Слыхал я: ты, Василий Иванович, снова в Тагил ездил… Как торговал, что привез? Может, опять новых работников?

– Нет, ваше благородие, никаких я работников из Тагила не привозил! Вот топоры да гвозди – привез, – ответил Елпанов-старший.

И едва язык себе не прикусил: пришлось-таки сызнова угощать урядника, да мало того – еще и подарить лучший топор, да гвоздей сколько нагреб, не считая, «их благородию»…

«А, чтоб тебя язвило, пьяная ты прорва! – думал Елпанов-старший. – Раньше хоть к Агапихе из-за самогона привязывался, а теперь на меня насел… Ну да и мы не из пужливых!»

Петр Елпанов стал первым советчиком и правой рукой отца и дома, и на заимке, а торговые дела и вовсе перешли в его руки. Скоро ярмарка в Ирбитской слободе, и Петр старался поспеть туда пораньше, занять место в торговом ряду получше, а кое-кому и взятку дать: без этого и торговля – не торговля…

На Ирбитскую ярмарку наедут со всего Урала. С демидовских заводов – это само собой, а, глядишь, и купцы из самой Сибири, из Тобольска и других городов тамошней губернии пожалуют. Вот тут-то и надо суметь с барышом сбыть свой товар да другой закупить – такой, чтобы и потом в накладе не остаться!

И Петр Елпанов это умел. Но на этот раз его покупка была особенной: на Ирбитской ярмарке он сторговал у татарина-лошадника породистого жеребенка. Хозяин клялся своим богом Аллахом, что жеребенок – чистокровный орловский рысак, даже домой Петра водил – показать мать жеребенка, рослую кобылу с длинными стройными ногами. Петр давно был хорошим лошадником и толк в лошадях знал. В деревне многие завидовали его покупке. Жеребенка Петр назвал Буяном и стал воспитывать и тренировать его сам.

В жнитво пришлось еще нанять сезонных рабочих – урожай выдался на диво всем. Чтобы нагулял хороший вес скот, его пасли под осень на клеверищах и отавах[53], хорошенько его откармливая, а потом гнали гурты в Тагил, Надеждинск, Богословск или в Екатеринбург.

Иногда коров, овец или свиней и домашнюю птицу забивали, а на продажу везли туши мороженого мяса.

Однажды Елпановы привезли с ярмарки листовое оконное стекло и маховую пилу. Многие переселенцы, которые родились и жили еще при господах, раньше стекло уже видели – господские дома со стеклом вместо животного пузыря в окнах назывались светлицами или светелками.

И пилы жители таежного Зауралья видывали: двуручные, лучковые, ножовки – словом, всякие. Но что за штука маховая пила и как ею пользоваться, в деревне Прядеиной пока никто не знал. Посмотреть собирались толпами, будто на рождественские или масленичные гулянья. Елпановы на глазах всей деревни показали, какова маховая пила в работе (и когда они успели-то такой премудрости научиться!). Мужики, которые побогаче, чуть ли не Христом богом упрашивали Елпанова:

– Уж ты, Василий Иванович, будь отцом родным – как поедешь еще раз в завод, так привези ты мне пилу-то эту маховую: ежели к ней приспособиться, так любой тес ею пилить – как семечки щелкать!

Для маховой пилки ставили козлы; один пильщик стоял наверху, другой – внизу, и бревно пилили вдоль по всей длине. Даже в отдаленных деревнях скоро появились мастеровые – пильщики маховой пилой.

Особо мастеровитых знали далеко вокруг, имена-прозвища их были у всех на слуху, и привечали их так же, как до этого – лучших пахарей, косарей или особо умелых молотильщиков.

Осенью, когда подобрались со страдой, Елпановы поехали на Покров в киргинскую церковь, а заодно – в гости к сватам.

Настасья соскучилась по матери, и после обеда она долго шепталась с ней в горенке, рассказывала, как тяжело болела ее свекровь все эти годы, но последний год к ней привязалась еще водянка, а перед смертью она слегла совсем и умирала очень тяжело и долго:

– Вот уже полгода как ее похоронили, а все не могу в себя прийти, – жаловалась Настасья.

– Полно те, чё это ты? Кажись, никогда не была пужливой. Полечиться надо тебе. Приезжай уж к нам в гости, к бабке Евдонихе сходим, все пройдет.

– В эту зиму умер Кирило-косой, – продолжила делится новостями Пелагея, – шел пьяный от зятя после Рождества и упал на дороге. Когда привезли домой, был еще жив, но отморозил руки и ноги. Позвали дедка Евдокима, но лечить было уже бесполезно, руки и ноги почернели, вздулись пузырями, как гусиные лапки перед огнем. Пузыри стали лопаться, а раны мокнуть. Потом пошел по одной руке антонов огонь, больному сделалось хуже, он стал бредить, срывать повязки, бегать по избушке, потом затих и умер.

У Настасьи давно уже было двое детей; старшему, Максиму, пошел шестой год, и парнишка вихрем носился по горнице. Второму сыну, Якову, пошел второй год.

Была нанята нянька, девка лет тринадцати, она же помогала Настасье и по дому. Коршунов после смерти жены сильно сдал – одряхлел, поседел и некоторое время даже был ко всему безучастен.