- Н-да. Вот что, - обдумывая, говорил Иван Степаныч,  - А это в самом деле, должно быть, правда.

- Истинная правда.

Рязанов, напившись чаю, пошел в дом; он застал Марью Николавну в кабинете за работою: она сидела на полу, вся в пыли, обложенная книгами. Он остановился в дверях и спросил:

- Александра Васильича нет?

- Он сейчас придет, - весело ответила она. - Здравствуйте!

Она протянула было ему руку, но вдруг спохватилась.

- Ах, нет; не могу вам дать руки, - смеясь, говорила она, - видите, какая чистенькая!

- Ну, все равно, - сказал Рязанов и сел на диван.

Марья Николавна перебирала разложенные на полу книги, торопливо перелистывала их и некоторые откладывала в сторону. В комнате было жарко, мухи лезли ей в лицо, в рот; она наскоро отмахивалась от них, ни на минуту, впрочем, не переставая разбирать книги. Пришел повар за сахаром, - она не глядя отдала ему ключи и опять с тем же напряженным вниманием принялась за работу. Рязанов поднял с полу первую попавшуюся книгу и развернул: это была книжка "Библиотеки для чтения" 45 года 2; он ее положил и взял другую: "Отечественные записки" 52-го 3. Пересмотрев еще десяток, он успокоился; взял лежавшую на столе газету и стал читать.

- Вы читали эти книги? - спросила его Марья Николавна.

- Читал. А что-с?

- Я прежде тоже их читала, а теперь вот начала было искать, да все как-то не могу добиться настоящего толку.

- Какого же вам толку?

- Мне, видите ли, хотелось прочесть как можно больше о народном образовании.

- А! Вам на что же?

- Да чтобы учить.

- Да! Это школу-то? Ну, так вы напрасно только руки марали: здесь этого вы не найдете.

- Нет, я уж нашла несколько статей и отобрала. Вот видите?

Рязанов взял поданные ему книжки журналов, конца пятидесятых годов.

- Что ж вы тут нашли, журнальные статьи-то?

Марья Николавна стояла перед ним и ждала чего-то.

- Журнальные статьи нашли, - повторил Рязанов.

- Ну, да, статьи о народном образовании. Вот одна, - раз; вот другая, Видите? Вот эта тоже о народных школах. Да тут их много; а как же вы говорите, что нет?

- Я вовсе не о том говорю. Разумеется, есть тут всякие статьи: и о народном образовании должны быть; да только написано-то в них совсем не то, что вам нужно.

Марья Николавна, держа книги в руках, в недоумении смотрела на Рязанова.

- Послушайте, я не понимаю, что вы сказали. Как, вы говорите, не то написано?

- Не то-с, - ответил Рязанов.

- Вы ведь небось по заглавиям ищете?

- Разумеется, по заглавиям. А то как же еще?

- Ну, никогда ничего и не найдете. Мало ли я какое заглавие придумаю. Это ничего не значит.

- Как ничего не значит?

- Понимаете, это все равно вот, что вывески такие бывают, вот написано: "Русская правда" или "Белый лебедь", - ну, вы и пойдете белого лебедя искать? А там кабак. Для того чтобы читать эти книжки и понимать, нужен большой навык, - вставая, продолжал Рязанов. - На свежую голову, ежели взять ее в руки, так и в самом деле белые лебеди представятся: и школы, и суды, и конституции, и проституции, и Великая х[артия] в[ольностей] 4, и черт знает что... А как приглядишься к этому делу, - ну, и видишь, что все это... Продажа на вынос.

Рязанов хотел уйти.

- Нет, постойте, - говорила Марья Николавна, загораживая ему дорогу. Вы мне скажите прежде, что же тут о школах-то написано?

Рязанов сел опять на диван.

- Какие там школы? Тут дело идет о предмете более близком. Школа! Это опечатка. Везде, где написано "школа", следует читать шкура. Вон там один пишет: трудно, говорит, очень нам обезопасить наши школы; он хотел сказать: наши шкуры, а другой говорит: хорошо бы, говорит, выделать их на манер заграничных, чтобы они не портились от разных влияний. Видите? А третий говорит: ладаном, говорит, почаще окуривать, ладаном. На себе, говорит, испытал - первое средство. Это все о шкурах. Ну, а публика, разумеется, так как она очень умна, то этого не понимает и думает, что в самом деле разговор идет о легчайшем способе обучения грамоте. Конечно, ей следует внушать, чтобы понимала.

Марья Николавна, закусив губы и сдвинув брови, стояла у стола напротив Рязанова и невольно следила глазами за движением его рук: он медленно, но крепко свертывал в трубку какую-то книжку.

- Как же это так, - спросила она,  - ведь это значит - все неправда?

Лицо ее вдруг вспыхнуло.

- Что неправда?

- Да вообще все, что печатается?

Рязанов улыбнулся.

- Что же вы улыбаетесь? Вы скажите, неправда это все? Я уж буду знать по крайней мере.

- Нет, оно, пожалуй, кое-что и правда, да только...

- Что только?

- Только надо уметь читать.

- А зачем же так пишут, что нужно еще голову ломать?

- Да что ж делать? - привыкли.

- И вы так же пишете?

- И я так же пишу. Какой же бы я был писатель, если бы я так и валял все, что в голову придет. Этак всякий лавочник сумеет написать. Свет-то, видите ли, так уж устроен, - говорил Рязанов, вырезывая из бумаги какие-то городочки,  - что когда у человека болит живот, то обыкновенно об этом умалчивают: не принято. По-видимому, что ж тут такого? Самое естественное дело, однако не принято говорить о страдании брюшных органов, и кончено. Светские обычаи требуют, чтобы больной в этом случае не объявлял о своем недуге публично. Голова болит - можно сказать, и нога болит, можно сказать, даже бок болит - хоть в присутствии высоких особ можно сказать; а живот болит - нельзя: сейчас выведут. Вот подите же! И ничего не сделаешь: светские обычаи требуют от вас, чтобы в то время, когда у вас болит живот, чтобы Вы беспечно предавались разным забавам и говорили комплименты; а не можете, ну, сидите дома и скажите, что у вас нервная атака.

- Как это нелепо!

- Вы полагаете? Нет-с, позвольте! Светские обычаи вовсе не так бессмысленны, как вам кажется. Они основаны на глубоком изучении натуры человеческой; а натура эта такова, что ежели позволить человеку говорить о боли в животе, тогда только и разговору будет, что об одних кишках. Что же тут хорошего, согласитесь сами! А, главное, этим дело ограничиться не может; сейчас пойдут рассуждения, - как, отчего, почему болит? Что ты делал, да что ты ел? Не объелся ли? Не надорвался ли с натуги? А что ты такое поднимал? Да кто тебя заставлял? Почему ты не позвал другого и не велел ему поднять? - И рад бы велеть, да не слушается. - Почему не слушается? - Денег нет. - Отчего у тебя денег нет? - Беден. - По какому случаю беден? Почему же вот он не беден? Да тут в такую трущобу заберешься, что и не вылезешь.

Марья Николавна задумалась и, как стояла у стола, так и осталась неподвижною, с книгами в руках. Наконец она вздохнула, положила книги на стол и сказала как будто про себя:

- Почему я никогда прежде об этом не думала? - и потом прибавила: послушайте, однако это ужасно гадко - эти приличия.

- Чем же гадко? Цель их стоит в том, чтобы устранить всякие неприятные, докучные разговоры и сделать жизнь нашу легким и веселым препровождением времени.

- Да я этого вовсе не желаю, - запальчиво сказала Марья Николавна.

- А! Ну, это другое дело. Так уж вы так и объявите, что я, мол, этого не желаю.

Марья Николавна наморщила брови.

- Вы, кажется, смеетесь надо мной?

- А зачем же вы вздор говорите?

- Я не буду вздор говорить.

- Тогда и я не буду смеяться.

Она улыбнулась и начала перелистывать лежавшие на столе "Отечественные записки".

- Скажите, пожалуйста, - заговорила она, положив руку на книгу,  - что же вы-то здесь видите?

- В этих книжках-то? - спросил Рязанов и, подумав, отвечал:

- Вижу я битву на Куликовом поле, слышу стук мечей, конское ржание и стоны умирающих.

"Инде татаре теснят россиян, инде россиянин теснит татари на..." а еще больше того вижу подвигов гражданской глупости, свойственной мирным россиянам.