- Без сомнения, - говорил батюшка, глядя в пол.

- Ну, и девочек я могла бы рукодельям учить... Все-таки хоть что-нибудь.

- Конечно, конечно-с. Только вот изволите видеть... Теперь у нас этим самым делом писарь заведует. Человек он небогатый; ну, а крестьяне тоже много дать не могут: мучки там или крупиц, кто что.

- Ах, да ведь я, разумеется, даром буду учить, - перебила его Марья Николавна.

- Нет-с, я насчет писаря-то, что ему-то оно, знаете, помощь, как бедному человеку; ну, а ежели они у вас будут учиться...

Марья Николавна задумалась было, но сейчас же спохватилась и сказала:

- Да. Но это ничего. Ему можно заплатить. Это ничего.

- Дело ваше, - сказал батюшка и развел руками.

Посидев еще немного, Марья Николавна встала и ушла.

- Ишь ее разбирает, - говорил батюшка, снимая рясу.

- Ты про кого? - не расслушав, спросила матушка.

- Да все про нее же.

- Что про нее?

- Зуда, говорю.

- О!

- А это все тот жеребец настроивает, он; непременно.

- Уж это как бог свят.

Вернувшись от батюшки, Марья Николавна зашла опять во флигель и остановилась в дверях; стряпуха, засучив платье, ходила на четвереньках по комнате и мыла пол. Марья Николавна постояла немного, осмотрела стены, велела открыть окно и вошла в контору.

- Газеты привезли? - спросила она, входя в контору.

- Чего-с? - крикнул Иван Степаныч, высунувшись в одном жилете из своей каморки, и опять спрятался.

- Привез вчера Александр Васильич из города газеты?

- Привезли-с, - Входя в комнату уже в сюртуке, отвечал Иван Степаныч. Коканцев разбили 3, этих самых англичан у них отняли, - объяснял он, счищая пух с сюртука.

- Каких англичан?

- Или итальянцев, что ли. Пес их знает. Вообще европейского звания. Военнопленных. Ну, а между прочим, феферу им задали порядочного.

- Вот что, - рассеянно заметила Марья Николавна.

- Да-с, - прибавил Иван Степаныч. - Теперь все спокойно.

- Что, Яков Васильич дома? - спросила Марья Николавна.

- Дома, - ответил из-за перегородки Рязанов.

- Можно к вам войти?

- Войдите!

- Я еще у вас тут ни разу не была, - говорила она, входя в комнату.

Она села и посмотрела вокруг.

- Здесь ничего.

- Да, ничего, только блох много.

- А я у себя школу хочу завести.

- Вот как! Что ж, это хорошо.

- Небольшую, знаете, пока.

- Небольшую?

- Пока.

- Да. Пока, а потом и больше?

- Потом, может быть, и больше.

- Да, да, да.

Рязанов встал и тихо прошелся по комнате; Марья Николавна следила за ним глазами.

- Школу, - сказал он про себя и, остановившись пред Марьей Николавной, спросил:

- Для чего же, собственно, Вы желаете ее устроить?

- Как для чего?

- С какой целью то есть?

- Странный вопрос! Обыкновенно для чего: это полезно.

- Действительно.

Рязанов еще раз, два прошелся из угла в угол.

- И скоро?

- Что скоро? - быстро переспросила Марья Николавна.

- Да школу-то заведете?

- Я завтра хочу начать. Мне бы, знаете, хотелось поскорей.

- То-то. Не опоздать бы.

- Я уж все приготовила и с батюшкой переговорила.

- Да? Уж переговорили?

- Переговорила.

- Ага. Так за чем же дело стало?

- Ни за чем не стало, только...

- Что-с?

- Да я хотела... Как ваше мнение?

- Это о школах-то? Вообще я хорошего мнения. Вещь полезная.

- Нет, я хотела вас спросить о моей школе, что вы думаете?

- Да ведь ее еще нет. Или вы желаете знать мое мнение о том, что вы-то вот школу заводите?

- Ну, да, да. Что вы думаете?

- Что ж я могу думать? Знаю я теперь, что вам захотелось школу завести; ну, и заведете. Я и буду знать, что вот захотела и завела школу. Больше ничего я не знаю, следовательно и думать мне тут не о чем.

- А если я вас прошу подумать, - сказала Марья Николавна, слегка покраснев.

- Это еще не резон, - садясь напротив нее, ответил Рязанов.

- Почему школа, для чего школа, зачем школа, - Ведь это все не известно. Вы ведь и сами-то хорошенько не знаете, почему именно школу нужно заводить. Вон вы говорите, - полезно. Ну, прекрасно. Да ведь мало ли полезных вещей на свете. Тоже ведь и польза-то бывает всяческая.

- Стало быть, вы находите, - подумав, сказала Марья Николавна, - что я не гожусь на это дело?

- Ничего я не нахожу. Как же я могу судить о том, чего я не знаю?

Рязанов опять встал и начал ходить.

- Какие это у вас книги?

- Разные-с.

Она взяла одну книгу, развернула и прочла заглавие.

- Что это, хорошая книга?

- Как для кого. Для вас, может быть, и хороша будет.

- Что же в ней написано?

- Написано-то в ней много, да только все это в двух словах можно бы сказать.

- Какие же это два слова?

- "Ежели ты хочешь строить храм, то прими заранее меры, дабы неприятельская кавалерия не сделала из него конюшни".

- А больше ничего нет?

- Остальное все пустяки.

- Ну, так я и не буду ее читать.

- Как хотите.

После этого разговора Марья Николавна ушла домой и до вечера просидела в своей комнате.

VIII

- С этим гуманством, ей-богу, обовшивеешь совсем, - кричал утром Иван Степаныч, швыряя что-то и бегая в конторе из угла в угол. - Гуманничают, гуманничают, точно у них в самом деле тысяча душ; а тут вот человек без рубашки сидит.

- Вы что там ворчите? - спросил его через перегородку Рязанов.

Он пил чай у себя в комнате.

- Да помилуйте, это просто беда. Прачка белья не стирает, - нечего надеть. Вот извольте, - говорил Иван Степаныч, входя к Рязанову. - Мое почтение! Вот не угодно ли полюбоваться, другую неделю ношу рубашку. На что это похоже? Ну, добро бы зимой, а то ведь, посудите сами, лето: тоже ведь живой человек, - потеешь. Черт их возьми, - говорил он, бегая по комнате. Прачка! А? Сволочь! Вы видали ее?

- Нет, не видал.

- Вы поглядите! Из Москвы привезли. Так вот мразь самая несчастная, а тоже поди... Небось тоже ведь думает о себе: я женским трудом занимаюсь. А? Кальцоны мои стирает, а сама думает... А? Женским трудом... Хх?

Рязанов улыбнулся.

- Не хотите ли чаю? - спросил он.

- Я не пью. Мне вредно. Вон еще школу заводить... Ах, ты! Наведут сюда... Вшей-то что будет! А? Нет, теперь все еще ничего, а поглядели бы вы прежде, как только женился, - вот гуманничали-то! По три дня без обеда сидели от этого от гуманства. Людишки эти до такой степени испьянствовались... Нагнется вот эдак сапоги взять, да тут же и... И сблюет. Вонь по всему дому. Господи! Всякий день драки. Это у вас какая книжка? Занимательная?

- Послушайте, - не отвечая, сказал ему Рязанов,  - Вы зачем собаку бьете?

- Как зачем? Нельзя. Я ей говорю: Танкред, сотe 1, а она не слушается, сотe, расподлая твоя душа! - она сейчас хвост поджала, марш под анбар. Вот ведь подлая какая. Как же ее не бить?

- Нет, вы не бейте! Нынче новая мода пошла, - собак не бить.

- Да это вы про собачье гуманство-то. Знаю. Это все пустяки. Ежели ее не бить, так она, дьявол, и поноски подавать не будет.

- Будет.

- Да это вы, должно быть, аглицкого видели, понтера. Они, черти, так уж и родятся с поноской; хвост у него сейчас вот! Природная стойка. Мать сосет, а сам стойку делает.

- Какая природная! Дворняжка простая, - знаете, бывают лохматые такие.

- Ну?

- Сам видел.

- Ей-богу?

- Ей-богу.

- И подает?

- И пляшет, и поноску подает, и умирает. Что угодно.

- И умирает? Ах, пес ее возьми! Это занимательно. Как же так это, расскажите!

- Самая простая штука: есть не дают; а до тех пор не дают, пока не сделает. Проморят ее голодом, потом возьмут вот так палку, а здесь кусочек положат, - сотe! Вот она глядит, глядит... Делать нечего, перепрыгнет; а тут ей и дадут кусочек. И таким манером до трех раз, - потом уж и без кусочка будет прыгать.