Вместо ответа Лариса заплакала. Впервые за весь этот ужасный, тяжкий день слезы вырвались наружу и текли по лицу нескончаемыми потоками, горько-соленые, безутешные. Но в то же время облегчающие. С ними, этими слезами, выходило все колоссальное напряжение последних дней, все муки совести прошедшего месяца, вся горечь постигшего ее разочарования, вся боль от утраты иллюзий.

Здесь, в машине, сжавшись в комок, на плече у Милы Лариса оплакивала не только свои, а общие страдания – страдания самой подруги, Артема и даже Глеба, изо всех сил скрывающего свой страх и неприкаянность под маской беспечности. Оплакивала, понимая, что у этих страданий один корень – непонимание друг друга, недосказанность, нерешительность, ложь перед самим собой. Теперь Лариса хорошо знала, что от этих безобидных на первый взгляд вещей можно умереть. Как сегодня днем чуть не умерла она. Как только что едва не погиб Артем.

Мила молчала, не утешая Ларису, но и не пытаясь отстраниться. Просто сидела неподвижно, ожидая, когда слезы подруги иссякнут. Ей самой так хотелось заплакать сейчас вместе с Ларисой, зарыдать, завыть, прислониться щекой к мокрой щеке, облегчить боль, которая сверлила ее изнутри.

Но она не могла. Видно, выплакала все слезы в тот день, когда говорила с Артемом. Значит, это был ее лимит, больше ей не отпущено.

Лариса всхлипывала все тише и реже и наконец, совсем затихла, так и не отрывая лица от Милиного плеча.

– Все? – Мила тихонько высвободила руку, взглянула на часы. – Полегчало?

Лариса кивнула и шмыгнула носом в последний раз.

– Пожалуй, сейчас уже стоит сходить туда. Самое время, – Мила вылезла из машины.

Лариса поспешно последовала ее примеру, хлопнула дверцей, вытащила из сумочки пудреницу и носовой платок.

– Я очень страшная? – Она слабо, неловко улыбнулась Миле, раскрывая зеркальце.

– В меру, – успокоила та. – Ладно, дорогая, ты приводи себя в порядок, и айда.

– А ты? – Лариса оторвалась от зеркальца, удивленно поглядела на Милу.

– А я домой поеду. Бог даст, с Артемом больше ничего не случится. Мне сказали, что состояние стабильное, хоть и тяжелое. Я свое отдежурила – с шести часов на ногах. Теперь твоя очередь, – Мила прищурила чуть удлиненные зеленоватые глаза, отчего сразу стала похожа на кошку. – Иди давай. Только учти, я тебе ничего такого не говорила. Ничего! Поняла?

– Поняла, – Лариса кивнула, продолжая неотрывно смотреть на подругу, не зная, как сказать ей то, что сейчас было у нее на сердце. Да и надо ли было что-то говорить?

– Тогда пока, – Мила улыбнулась. – Созвонимся завтра.

– Пока.

Мила круто повернулась и засеменила в сторону больничных ворот, звонко цокая по асфальту каблучками. Дойдя до ограды, она поглядела назад. Лариса уже спешила к крыльцу, на ходу обеими руками поправляя растрепавшиеся волосы.

Мила дождалась, пока она скроется за дверями корпуса, и зачем-то кивнула головой, будто самой себе подтверждая, что сделала все правильно. Да, благородство – вещь изжитая и старомодная, и она, Мила, могла бы ничего не говорить Ларисе. Ничего из того, что только что сказала. Но какая от этого радость? Никакой. Только что будет в этом мире еще двое несчастных людей, кроме нее самой, Милы. Пусть уж лучше получится наоборот.

Мила вздохнула, выпрямилась и бодро зашагала к шоссе ловить машину, чтоб поскорей добраться до дому.

Перед глазами была бескрайняя, сияющая белизна. Эта белая безбрежность слепила, хотелось зажмуриться, но веки точно свинцом налились, и не было сил даже моргнуть.

Вероятно, сияющий свет не был ни раем, ни адом, а лишь неким перевалочным пунктом, где с вновь прибывшим должны были разобраться, определить его на вечное место жительство, воздать по заслугам. Где же Бог?

Артем попробовал шевельнуться, но руки и ноги были такими же чугунно-тяжелыми, как и веки. Странно, он никогда не думал, что в загробной жизни действуют гравитационные силы. Ему, напротив, казалось, что душа, распростившаяся с телом, должна быть легче перышка.

Артем все-таки превозмог себя и сморгнул. Как ни странно, после этого сияние стало не столь резким, а белизна сгустилась и приняла какие-то знакомые очертания. В следующую секунду Артем понял, что глядит в потолок, выкрашенный белой водоэмульсионкой и нашпигованный лампами дневного света.

! Вот это да! Вряд ли на том свете потолки покрывают водоэмульсионкой. Значит, он жив. Ничего не вышло.

Он снова предпринял попытку ощутить свое тело, заставить его хоть чуть-чуть слушаться. На этот раз его ждал больший успех – он почувствовал свои руки под одеялом и, опершись на них, попробовал повернуться на бок.

– О! Очнулись! – Голос раздался со стороны, противоположной той, в которую намеревался повернуться Артем. Голос был знакомый, но смутно. В то же мгновение перед глазами возникло острое личико. Светлая челка мыском, глаза утомленные, но довольные. Кажется, ее звали Яна?

– Нехорошо, – остролицая Яна помотала головой, отчего челка распушилась веером. – Как вы напугали всех! Должны были знать, что вам нельзя этот препарат. Инна Михална же спрашивала!

Девушка обеими руками поправила подушку под головой Артема. Обзор сразу значительно увеличился.

– Это реанимация? – спросил Артем и почувствовал, как короткая фраза забрала у него все силы.

– Уже нет. Просто бокс, – Яна ободряюще улыбнулась. – Все будет в порядке. Инна Михална вовремя зашла, а то еще чуть-чуть – и было бы поздно. Вы без сознания лежали. Нечего сказать, подложили вы свинью нашей заведующей! У нее внучка сегодня первый раз в школу пошла, а здесь такое ЧП!

Артем; недоуменно взглянул на медсестру и тут только вспомнил: ну конечно, сегодня же первое сентября, начало учебного года. Странно, это число в его голове прочно увязалось с премьерой Верди, но никак не с первым школьным днем.

Губы были сухими и солеными, ужасно хотелось пить, но Артем знал, что пить сейчас все равно нельзя. Постепенно возвращалась память, оживали после наркоза конечности, оживала и боль в загипсованной ноге. Не было ни радости по поводу того, что его спасли, ни отчаяния, что ему помешали уйти. Было пока что лишь осознание себя, собственной целостности. Он лежал и вслушивался в свой организм, пытаясь восстановить утраченную связь между ним и внешним миром.

Белобрысая Янина голова исчезла из поля зрения, но Артем продолжал ощущать ее присутствие где-то рядом, в палате: что-то тихонько позвякивало, проскрежетали по полу ножки передвигаемого стула, раздался еле слышный зевок. Интересно, теперь она, наверное, не уйдет совсем, всю ночь? Побоится оставить его одного. Бедная девчонка, ей спать небось хочется до чертиков, время – ночь, а неумолимая «Инна Михална» велела глаз не спускать с проблемного пациента. Может, и заподозрила чего неладное?

Девушка снова приглушенно зевнула, потом спросила с любопытством:

– Видели что-нибудь?

– В каком смысле? – Артем не понял ее вопроса.

– Ну, вот недавно, когда в коме были. Говорят, люди, пережившие клиническую смерть, будто бы побывали там. – Она сделала ударение на последнем слове, помолчала немного и, не дождавшись, пока Артем ответит, пояснила: – У вас же сердце остановилось, а это – клиническая смерть. Вот одна пациентка лежала здесь, она шар сияющий видела, бело-голубой, а до этого коридор черный, и по нему вроде как несешься к свету, то есть к шару этому. Так и в книжках написано, я читала. А вы – видели?

Артем честно напряг память, но ничего не вспомнил. Кажется, он не видел ни черного коридора, ни слепящего шара, хотя тоже много раз читал про это в газетных статьях и книгах. Совершенно ничего. Последней его мыслью было то, что он больше не увидит свой сон. А дальше – пустота, темная, беззвучная, глухая. Беспамятство, бесчувствие.

– Нет, Яна, я ничего не видел, – проговорил Артем.

– Жалко, – разочарованно протянула девушка, снова наклоняясь над кроватью. – Может, просто позабыли?