Слова благодарности Себастьяна были тут же переданы переводчиком генералу. Слова эти, полные самых трогательных выражений, были сказаны, по всей видимости, от души. Куприянов совсем успокоился и пробурчал:
— Ох, Лубенцов, подведешь ты меня под трибунал…
Вернувшись из Альтштадта и узнав от Касаткина последние известия о «малине» (это слово с легкой руки Воронина стало условным для обозначения дела Меркера), Лубенцов немедленно поехал в полицию вместе со своим заместителем.
— Этого человека надо было немедленно арестовать, — сказал Лубенцов полицейским чинам. — Даже по самому отдаленному подозрению. Тут вы сильно промазали, господа. И вообще непонятно, как может он скрываться в городе. Если бы полиция хорошо работала, такой человек не мог бы скрыться. Где ваша массовая база? Где поддержка населения? Неужели вы думаете, что полиция может обойтись только своими силами? Нет, товарищи, простите господа… Впрочем, ладно. Что вы думаете насчет обыска у Меркера? Внезапного обыска? Как бы он не заметил, что за ним наблюдают. Тогда все станет гораздо более трудным.
Не успели Лубенцов с Касаткиным вернуться в комендатуру, как туда же приехал Иост и очень смущенно, разводя руками и как бы извиняясь, сообщил, что они уже собирались делать обыск, но в квартиру к Меркеру в это время приехал на машине офицер комендатуры капитан Воробейцев. Он там пробыл с час и ушел, неся в руке чемодан. Сойдя вниз, он сел в свою машину — новый спортивный «нэш», на днях зарегистрированный им в полиции, — и уехал. Кстати, регистрация была незаконная, так как советские военнослужащие обязаны были регистрировать свои машины в органах Советской Администрации, а не в немецкой полиции.
— Надо было делать обыск, — сказал Лубенцов, досадливо махнув рукой.
— А Меркера что? — спросил Иост. — Арестовать?
— Арестовать, — сказал Касаткин.
— А может быть, этот краснолицый еще туда вернется? — заколебался Иост.
— Ладно, подождем еще часа два, до позднего вечера. В одиннадцать часов действуйте. Я пришлю вам нескольких автоматчиков. И Воронин придет с ними.
В одиннадцать часов был произведен обыск и были арестованы Меркер, его жена и некая девица. При обыске нашли несколько тысяч американских долларов, много драгоценностей, продуктов питания и других товаров, три американских пропуска в западную зону с пустыми местами для фамилий, план города Лаутербурга с крестиками на тех местах, где располагались советские посты охраны; на обороте этого плана находился список населенных пунктов, где стояли советские гарнизоны, с надписями; "возможно, штаб полка", "возможно, полк", "возможно, штаб дивизии", "артиллерийская часть" и так далее. Среди прочих бумаг нашли большую любительскую фотографию Лубенцова, на обороте которой были кратко описаны его приметы.
Одновременно с Меркером в разных частях города были задержаны некоторые из его посетителей, в том числе помещик Аренсберг, которого полиция разыскивала давно.
Бумаги, захваченные у Меркера при обыске, привезли в комендатуру. Лубенцов, Касаткин, Яворский и Ксения сели их рассматривать. Дежурному было велено никого не пропускать в кабинет. Углубленный в чтение бумаг, Лубенцов тем не менее услышал, как Касаткин, приоткрыв дверь, велит дежурному прислать сюда двух автоматчиков и командира комендантского взвода.
— Зачем они вам? — спросил Лубенцов, подняв глаза на Касаткина.
Касаткин повернул к нему лицо, бесшумно прикрыл дверь и, подойдя к столу, сказал:
— Арестовать Воробейцева.
— По-моему, не надо спешить, — сказал Лубенцов, подымаясь с места. Нет, нет, Иван Митрофанович. Не будем делать необдуманных шагов. Вызовем его, побеседуем, выясним. Воробейцев просто доставал через этого поганца что-нибудь вроде машины, фотоаппарата и, разумеется, не знал, что за птица этот Меркер. Вы ведь не думаете, что Воробейцев — враг. Или думаете?
— Надо его арестовать, — сказал Касаткин.
— Надо разобраться, — возразил Лубенцов. — Яворский, скажите дежурному, чтобы вызвали Воробейцева.
Яворский ушел и сразу вернулся.
Воцарилось молчание, нарушаемое только шелестом бумаги.
— Я в партии не первый год, — высоким ненатуральным голосом заговорил Касаткин. — Я был в партии тогда, когда вы, может быть, еще состояли пионером. Я требую, чтобы вы считались с моим мнением. Вы чересчур самонадеянны и думаете, что понимаете больше всех.
Лицо Лубенцова залилось краской, потом побледнело, но он сказал почти мягко:
— Такие вещи лучше говорить наедине.
— Да, да, — пробормотал Касаткин и отошел к окну.
Ксения встала и вышла из комнаты. Яворский вспотел, покраснел, тоже поднялся и хотел выйти, но Лубенцов остановил его.
— Что ж, говорите, говорите теперь, — сказал Лубенцов. — Я готов выслушать все, что вы мне скажете. И заранее говорю вам, что буду рассматривать наш разговор не как разговор начальника с подчиненным, а как обмен мнениями двух членов партии. Поэтому выкладывайте. Давайте, давайте. Лучше сказать, чем таить в себе. Я ведь впервые слышу от вас эти обвинения. А я-то думал, что мы живем душа в душу.
В дверь просунулась голова дежурного.
— Командир взвода и автоматчики прибыли в ваше распоряжение! — громко доложил он, щелкнув каблуками.
— Отставить, — сказал Лубенцов. — Пусть идут отдыхать. Воробейцева вызвать ко мне.
Дежурный скрылся.
— Вы обязаны считаться с мнением других товарищей, — негромко сказал Касаткин. — Вы не должны думать, что все вам открыто, что вы все знаете…
Слушая, Лубенцов покачивал головой, полный искреннего удивления, еще более сильного, чем испытываемая им обида. А он-то думал все время, что по всем вопросам советуется с Касаткиным, почти ничего не делает без его совета и что между ними существуют самые правильные, какие только могут быть, служебные и товарищеские взаимоотношения. Лубенцов редко, только в крайнем случае, принимал с ним тон начальника, всегда подчеркивал, что их служебные отношения в конце концов дело случайное и что с таким же успехом он мог быть подчиненным Касаткина, как и начальником его. Но теперь он думал, что, может быть, Касаткин прав, может быть, он, Лубенцов, не все делал для того, чтобы создать правильную, товарищескую атмосферу в комендатуре. Легче всего было решить для себя, что Касаткин, не ощущая над собой твердой руки, «распустился», "зазнался не по чину" и так далее. Но Лубенцов по характеру своему был склонен при подобных конфликтах выискивать и свою вину.
— Если вы правы, — сказал он с обезоруживающей простотой, — значит, я виноват. И я все это обдумаю. Во всяком случае, можете быть уверены в том, что я вас высоко ценю и ваше мнение для меня всегда имело большое значение. Но не могу же я с вами всегда соглашаться!
Касаткин что-то пробормотал и вышел. Снова вошла Ксения, ждавшая окончания разговора в приемной. Была уже поздняя ночь.
— Воробейцева вызвали? — спросил у нее Лубенцов.
— Не могут его нигде найти, — сказала Ксения, недобро усмехнувшись. Разве его вечером найдешь?
На рассвете приехали из Альтштадта офицеры контрразведки. Они вместе с Касаткиным весь день допрашивали арестованных.
Вечером, когда они собрались в кабинете Лубенцова для подведения итогов, дверь широко распахнулась, и на пороге появился генерал Куприянов. Все встали. Он вошел быстрыми шагами, остановился посреди комнаты, снял фуражку, положил ее на стол, сел и спросил:
— Где Воробейцев?
— А что? — растерянно сказал Лубенцов. — Вызвать его? — И он сделал два шага к двери, чтобы отдать распоряжение о вызове Воробейцева.
— Можете не трудиться, — сказал генерал. Он тяжело сидел на стуле и казался очень старым. — Можете не трудиться, — повторил он. — Ваш Воробейцев вчера сбежал. Он изменил родине. Сегодня в шестнадцать часов он выступал по радио во Франкфурте-на-Майне. Вот что он говорил. — И генерал бросил на стол скомканную бумажку.
