Уже гораздо позже ее новые взгляды на жизнь и мироустройство стали существовать отдельно от ее интимных чувств.

Они стояли одни в полутемном прохладном вестибюле.

— Как отец? — спросил он небрежно. — Пишет?

— Зачем? Он не сегодня завтра приедет.

— Ага. Понятно.

Они вышли на крыльцо. Было холодно.

— Зайдите в дом. Вы простудитесь, — сказал он.

— Нет, — ответила она просто. Потом спокойно добавила: — Отец обязательно приедет в ближайшие дни. Он рассеянный и неорганизованный, но обещания свои всегда выполняет.

— Ага. Понятно.

На этом они расстались.

"Если я обманулся в нем, — думал Лубенцов, медленно идя по улице, то мне в утешение можно сказать, что я обманулся не один. Его родная дочь — и та обманулась. Или она такая актриса и такая сволочь, каких свет не видывал".

В приемной Лубенцова ожидал Ланггейнрих. Рядом с ним сидела его жена Марта и капитан Яворский. Увидев вошедшего Лубенцова, все встали. Марта поздоровалась и скромно отошла в угол, чтобы не мешать разговору мужчин. Но Лубенцов подошел к ней и сказал:

— Заходите, заходите тоже, Марта. Это вопрос серьезный. Без женщины тут не обойдешься.

Они вошли в кабинет. Здесь сидел Касаткин. Лубенцов бросил на него быстрый взгляд. Касаткин плохо выглядел. Тоже, видимо, плохо спал. Брови его были страдальчески стянуты.

— Ну что ж, — сказал Лубенцов, становясь еще оживленнее, потирая руки и самолично усаживая Ланггейнриха и его жену на диван. — Садитесь, товарищи. Я пользовался вашим гостеприимством не однажды, а вы у меня ни разу не бывали. Чаю не хотите?

От чая они отказались.

— Ну, вы, вероятно, знаете, зачем вас позвали, — продолжал Лубенцов, глядя на супругов лукаво. — По государственному делу.

— Знаем, — протянула Марта.

— И не очень довольны? — подхватил Лубенцов.

— Да, не очень довольны, — подтвердила Марта. — Совсем недовольны. Как же мы уедем из деревни? У нас хозяйство… Да и вообще не под силу Ланггейнриху (она называла его по фамилии) такое дело.

— Жена всегда считает своего мужа хуже, чем он есть, — возразил Лубенцов со смехом.

— Нет, она права, — сказал Ланггейнрих. Он был смущен, несколько растерян и произнес умоляющим голосом: — Напрасно вы… это всё… придумали. Ну куда мне, скажите на милость! Профессор Себастьян — это я понимаю. Человек ученый, умный, влиятельный.

— Он сам вас и предложил, — сказал Лубенцов. — Он о вас лучшего мнения, чем ваша жена. Я тоже.

Ланггейнрих, который все время смотрел вниз, при этих словах вскинул глаза на Лубенцова и с оттенком недоверчивости сказал:

— А профессор Себастьян?… Он что?… Уезжает из Лаутербурга? Не вернется сюда?

— Почему не вернется? — медленно сказал Лубенцов, искоса взглянув на Касаткина. — Он будет преподавать… У него ведь своя специальность. В Галле возобновил работу университет. Там нужны специалисты, это тоже важное дело.

Ланггейнрих испытующе впился взглядом в лицо Лубенцова и снова опустил глаза, ничего не сказав.

— А районный комитет — тот сразу поддержал вашу кандидатуру, продолжал Лубенцов. — В конце концов можно вынести решение партийного комитета, и вы пойдете, куда бы вас ни послали. Так ведь, товарищ Ланггейнрих? Партийная дисциплина, Марта! Но дело не в этом. Мы хотим, чтобы вы пошли на это сами, добровольно. Когда человек добровольно идет, он лучше работает. Ну, попробуйте в конце концов, не выйдет — отпустим обратно в деревню. Обещаю вам: не получится — отпустим. И вот товарищ Касаткин вам это тоже обещает… на случай, если я уеду… Обещаете, товарищ Касаткин? — Он сказал Касаткину по-русски: — Скажите ему, что, если окажется, что он не в силах справиться с работой, его отпустят, заменят другим товарищем, подберут другого человека.

Касаткин, который по-немецки понимал, но говорить не мог или не решался, ответил тоже по-русски:

— Конечно. Это вполне естественно.

— Вот и товарищ Касаткин обещает, — сказал Лубенцов.

— А куда вы собираетесь ехать? — спросил Ланггейнрих.

— Может, в отпуск поеду, — быстро сказал Лубенцов. Он подошел к Марте, сел напротив нее и тихо проговорил: — Поймите, Марта. Это необходимо. Ученость тут ни при чем. Мало, что ли, ученых бездельников! Главное, что у вашего мужа крепкая хватка и чистая совесть. Ведь с этим вы не можете не согласиться, Марта? Надо думать не только о себе и о своих удобствах.

— Конечно, — сказала Марта, смутившись и глядя в сторону.

— Ну вот видите! — воскликнул Лубенцов и обратился к Ланггейнриху: Ну вот, Ланггейнрих, Марта согласна.

Ланггейнрих усмехнулся.

— Этого еще мало, — сказал он. — Я и сам человек взрослый.

— Не притворяйтесь таким самостоятельным, — улыбнулся Лубенцов. — Все равно я вам не поверю. Я сразу узнал, что все зависит от Марты. Зря, что ли, она приехала? Ну что ж, попробуете, Ланггейнрих? Попробуйте. Мы вам поможем.

Ланггейнрих махнул рукой. Лубенцов похлопал его по плечу и произнес по-русски:

— Молодец!

Марта поднялась с места и сказала:

— И как вы нас уговорили! Я думала, что никто меня не сможет уговорить.

— Это нужно для дела, — отозвался Лубенцов серьезно.

Он проводил Ланггейнриха и Марту до двери, потом медленно повернулся лицом к своим офицерам. Оживление его сразу пропало. Касаткин и Яворский молчали.

Лубенцов сказал:

— Помогайте ему, товарищи. Поддержите его. Он прекрасный мужик и, конечно, отлично справится с работой. Притворяется только, что растерян и смущен, а сам уже в это время думает, как все получше устроить. Я его хорошо знаю. Слышите? Помогайте ему.

— Поможем, конечно, — тихо пообещал Яворский.

Касаткин только кивнул головой и вышел.

— Товарищ подполковник, — сказал Яворский. — Я хотел… Хотел бы… — Он вспотел, не находил слов, был бледен, расстроен. Его толстые добрые губы дрожали. Протерев очки, он продолжал: — Я должен буду сегодня выступить. Мне сказали, чтобы я выступил. Вы знаете, как я вас ценю, уважаю и просто… люблю. Да, люблю вас, Сергей Платонович. За многое. Но мне предложил товарищ Горбенко. Я должен сказать. Не обижайтесь на меня.

Лубенцов холодно посмотрел на него, усмехнулся и вышел, хлопнув дверью. Но потом пожалел Яворского внезапной и непонятной жалостью, вернулся обратно, подошел к окну и сказал рассеянно:

— Ладно. Хорошо. Ладно.

Вошел Меньшов, принесший бумаги коменданту на подпись. Лубенцов подписал. Время подошло к пяти. Лубенцов встал. Лицо его внезапно потемнело, и он сказал:

— Пора ехать.

И сразу же стал неразговорчив, тих. Суета и мелькание лиц прекратились.

— Пора ехать, — повторил он, надел фуражку и вышел на улицу. Машины уже ожидали внизу.

Около семи часов вечера они подкатили к дому, где происходило собрание. При виде его Лубенцов почувствовал дрожь, и все события сегодняшнего дня — посещение шахты, разговор с Лерхе и Эрикой, беседа с Ланггейнрихами отодвинулись от него куда-то вдаль, словно он сам разделился на двух человек, совсем разных, не похожих друг на друга. Он теперь с удивлением думал о том, как мог он жить той, другой жизнью и как могло у него хватить сил жить ею и не упасть под тяжестью второй жизни, которая начиналась теперь.

До начала собрания оставалось минут двадцать, и Лубенцов на этот раз заставил себя стоять и ходить по фойе, раскланиваться с людьми, которые с ним раскланивались, и притворяться, что не замечает людей, которые отворачивались от него. Фойе заполнялось все больше. Он остановился у стены и стал глядеть на людей. Многих из них он знал, про многих слышал хорошее. Это были в большинстве своем молодые, но умудренные опытом люди, с многочисленными орденскими планками на груди, подтянутые, серьезные. Он впервые смотрел на них со стороны, потому что раньше всегда привык чувствовать себя одним из них. И его сердце, размягчившееся от жестоких страданий, ощутило к ним, ко всем этим людям, нежность и любовь, которая оттого, что казалась ему теперь неразделенной, еще сильнее ранила его душу.