«Нет, не согласна! Лучше в интернат!»

– Да, я согласна.

– Громче, Тамара. Ты шепчешь себе под нос так, что при всем желании тебя не расслышать. Повтори, пожалуйста, еще раз. Громко и четко.

– Да, я согласна.

Как же хотелось ответить иначе! Но рядом пыхтела Светлана Петровна. Она была сильнее!

Дядюшка, сменивший сегодня свои мешковатые слаксы на черные брюки и зеленый двубортный пиджак, подошел к столу, за которым расположилась комиссия, и принялся подписывать какие-то бумаги.

Домоправительница положила горячую ладонь Тамаре на плечико, прошептала:

– Молодец. На все вопросы ты ответила правильно.

– Что, довольны? Надеюсь, теперь вы покажете мне, где могила родителей?

– Хорошо, девочка. Завтра утром поедем на кладбище.

«Наконец-то! Не прошло и полгода. Мама, папа, как вы?..

…И сколько раз тебе повторять: не называй меня девочкой, сука!»

В соседнем купе плацкартного вагона расположилась большая компания. Там до утра пили, громко скандалили и курили. Не успел поезд покинуть границ Ленинграда, как гулянка набрала полный ход, и Светлана Петровна недовольно побухтела что-то насчет распущенности нынешней молодежи. Тамара была уверена, что толстуха сейчас отправится к шумным соседям наводить среди них порядок, но она спокойно застелила белье и улеглась на нижнюю полку. Уже через минуту послышался храп. Стальным нервам толстухи оставалось только завидовать.

Уснуть никак не получалось, и Тамара ворочалась на верхней полке, вслушивалась в разносившиеся по вагону пьяные голоса, а когда рассвело, перевернулась на живот и принялась смотреть в окно, за которым, сменяя друг друга, тянулись поля, окантованные по линии горизонта синей полосочкой леса, и заболоченные непроходимые заросли ивняка. Поезд подолгу застревал на любой мало-мальски значимой станции, и тогда скучный ландшафт за окном сменяли огороженные разноцветными палисадами избы, разбитые улочки и низкий перрон, по которому иногда стремительно проносились полуночники-пассажиры. Потом состав, скрипнув рессорами, мягко трогался с места, павильончик вокзала уплывал назад, и на сцену вновь заступали поля и густые кусты.

Наконец поезд дотащился до большой узловой станции Неболчи. Проводница опустила крутую лесенку, и Тамара первой среди нескольких пассажиров спустилась

из тамбура в промозглое дождливое утро. Зябко поежившись, она поставила на мокрый асфальт перрона дряхлую дорожную сумку с продуктами. Светлана Петровна нахмурилась.

– Куда в самую лужу?

– Вовсе не в лужу. А сумка тяжелая, – пробормотала Тамара и, наклонившись, снова взялась за обмотанные изолентой ручки.

– Ладно, оставь. Все равно перемазала. Потом вымоешь.

– Хорошо.

Ничего хорошего: сильный, намеренный затянуться надолго дождь; пузыри на лужах; струйки воды, стекающие за шиворот. Холодно, брр…

– До деревни от станции три километра, – сообщила накануне толстуха, – но я отправила телеграмму, и нас будет встречать мой отец.

– Как мне к нему обращаться?

– Петр Тимофеевич. А маму зовут Анна Ивановна.

Тут фрекен Бок, радостно квакнув, устремилась навстречу седому, не уступавшему ей ни в росте, ни в весе мужчине в длинном, потемневшем от влаги, дождевике. Тот крепко обнял ее и начал похлопывать по широкой спине. В противовес холодной, как рыба, и неприветливой дочери отец толстухи всем видом излучал доброжелательность.

– Здравствуй. – Он наклонился к Тамаре и коснулся ее лба густыми, пропахшими никотином усами. – Как добрались?

– Спасибо, нормально.

– И хорошо. Сейчас прокачу вас на лошади, и мы дома. Не доводилось ездить в телеге?

– Не доводилось.

– Вот теперь и восполним этот пробел. Давай сюда сумку. О, Боже! Какая тяжелая! Там кирпичи?

– Нет, продукты, – улыбнулась Тамара. Толстухин отец понравился ей с первого взгляда. Светлана Петровна явно удалась не в него. Значит, в свою мать, Анну Ивановну? Интересно, и какая она, эта Анна Ивановна? Такая же мутная?

Тамаре было известно, что родители дядюшкиной жены всю жизнь проработали зоотехниками в местном совхозе и год назад дружно вышли на пенсию, решив попытать силы в возрождавшемся фермерстве.

– Теперь у них большое хозяйство. Папа писал, что в этом году построили парники, расширили огород, купили вторую корову и четырех поросят, – с гордостью рассказывала Светлана Петровна. – Так что бездельничать тебе у них не придется. Будешь помогать по хозяйству, ходить в лес за ягодами. При деле скорее отвлечешься от своей ипохондрии. Да и подучишься кое-чему, что должна уметь любая хорошая хозяйка. Ведь родители не учили тебя делать на зиму заготовки?

– Зачем их делать, если можно купить?

– Не болтай чепухи! Нельзя сравнивать то, что куплено, с тем, что выращено своими руками.

«Что-то, толстуха, я в дядюшкиной квартире не заметила ничего, что было бы выращено твоими руками. Никаких заготовок».

Тамара ангельским взором посмотрела на Светлану Петровну:

– Ладно, я буду копаться на огороде и ходить в лес за ягодами. Но, надеюсь, у меня будет свободное время?

– Никто не намерен эксплуатировать тебя как батрачку, – фыркнула фрекен Бок, – так что свободного времени будет более чем достаточно. Главное, использовать его с умом. А то ты целыми днями валяешся на кровати, вместо того чтобы заняться чем-то полезным…

«О, Господи! – еле сдержала себя Тамара. – Заколебала! Ты когда-нибудь сможешь поговорить со мной по-человечески? Не поучая?! Хотя бы с месяцок отдохну от вашего общества», – мечтала она с ногами устроившись на жидкой подстилке из сена, покрытого драным, насквозь пропитанным влагой ватником.

На следующий день Светлана Петровна собиралась отчалить в Ленинград. Через неделю она уходила в отпуск и проводить его у родителей не собиралась.

– У дяди много забот, в том числе и из-за тебя, – сообщила она Тамаре. – Я должна быть рядом с ним.

«И слава Богу», – обрадовалась девочка.

На свою мать фрекен Бок походила лишь внешне. Тоже не отличалась худобой и маленьким ростом. В резко очерченных чертах – волевом подбородке, тонких губах, большом крючковатом носу –тоже проглядывало нечто мужеподобное, а движения были так же угловаты, как у дочки. На этом сходство и заканчивалось. К своему удивлению, Тамара обнаружила, что Анна Ивановна умеет улыбаться. И ее улыбка, совсем не походит на те вымученные гримасы, которые выдавливала из себя Светлана Петровна в кабинете у следователя или на комиссии по установлению опекунства.

Как только телега остановилась возле крыльца, Анна Ивановна подбежала к Тамаре – в первую очередь не к своей дочери, а к Тамаре! – крепко прижала к себе, ткнулась губами в щечку, и девочка сразу отметила, что от этой пожилой женщины пахнет по-домашнему и по-деревенски. Почему именно так – по-домашнему и по-деревенски,– Тамара ответить не смогла бы. Но этот запах был ей приятен.

– Здравствуй, Томочка. Здравствуй, родная… Здравствуй, Света. Как доехали?

– Спасибо, ма. Хорошо.

– Ой, девочка, милая! Да ты ж вся окоченела! Петя, Светлана! Куда смотрите? Промочили девчонку насквозь!.. Пошли скорей в дом. Обогреешься, наденешь сухое. Покажу тебе твою комнату. Здесь твои вещи? – Анна Ивановна подхватила с телеги маленький чемоданчик с Тамариными пожитками.

В комнатушку, устроенную на чердаке, пришлось подниматься по крутой деревянной лестнице, и было заметно, что этот короткий подъем дался Анне Ивановне нелегко.

– Уф! Старая я уже по таким лестницам ползать, – сказала она, пристраивая чемоданчик на тумбочке, установленной возле старинной, с никелированными шариками, кровати. – Для тебя-то это не препятствие. Вспорхнешь по лестнице и не заметишь.

– Когда на улице вёдро, здесь круглый день солнышко, – сообщила Анна Ивановна. – Нравится комнатка?

– Здесь очень уютно, – кивнула Тамара. – Спасибо.