- Мне бы хотелось... - опять начал я.
И вновь Тонка не дала мне договорить:
- После, сперва за стол, а потом уж за разговоры.
Ушла, вернулась с девушкой:
- Моя дочка Петрана.
Накрыла с ее помощью на стол, внимательно проследила, чтобы мы поели, сама подливала нам вино, изредка расспрашивая моего провожатого о неизвестных мне людях в Журжево.
Лишь уверившись, что мы сыты, Тонка кивком головы выслала из комнаты дочь и моего спутника:
- Иди, дорогой, отдыхай, у тебя глаза слипаются...
После чего Тонка повернулась ко мне. Строгие и пытливые глаза смотрели на меня.
- Так зачем послал тебя Христо?
- Он сказал, что я смогу увидеться, - я не знал, как объяснить ей, с кем я должен встретиться, - с одной женщиной. С русской женщиной, когда-то уехавшей из России.
- С русской? - Тонка усмехнулась. - Не знаю, какая русская тебе нужна, но одну болгарку я сейчас сюда пришлю.
Она поправила в лампе фитиль и ушла.
Сердце во мне замерло. Болгарку? Какую болгарку? Христо не мог меня обмануть. Ведь я ему все объяснил... Тургеневская героиня... Почему Тонка говорит, что... Сейчас...
И она вошла. Так входят в класс строгие и усталые школьные учительницы.
Мы молча рассматривали друг друга. Пожилая женщина со смуглым лицом, с морщинками на лбу. Я стоял, не зная, с чего начать разговор. Я искал в ней черты, оставшиеся от той, кем она когда-то была, от нежной русской девушки из дворянской семьи.
Она первая нарушила молчание:
- Вы хотели меня видеть?
Нет, это была женщина, для которой родным языком был болгарский. Она обратилась ко мне по-русски, но ощутимый акцент все же звучал в ее голосе. "Узнал бы ее Тургенев? - мелькнуло у меня. - Неужели она настолько отвыкла от русского языка?"
И вдруг она... Села и жестом руки указала мне место против себя. Это был жест Анны Васильевны Стаховой, каким она приглашала садиться своих гостей.
Елена! Елена! Я узнал ее, я видел ее лицо, пятнадцать лет назад описанное Тургеневым: большие серые глаза под круглыми бровями, совершенно прямые лоб и нос, сжатый рот, острый подбородок... Да, это была она, только не просто повзрослевшая, а постаревшая, еще больше посмуглевшая и недоступная.
Я кивнул головой, отвечая на ее вопрос.
- Кто вы? - спросила она.
- Балашов, Павел Петрович Балашов. Я ваш сосед по имению.
- Балашов? - задумчиво переспросила она.
Я видел, моя фамилия ничего ей не говорит.
- Мне передали, что какой-то молодой русский ищет со мною встречи.
Я еще раз поклонился.
- Так я слушаю вас, - сказала она тоном светской дамы.
- Я имею честь... Я имею честь видеть... - повторил я, - Елену Николаевну Стахову?
- Катранову, - поправила она.
- Но в романе Тургенева...
- Иван Сергеевич вывел меня под фамилией Инсарова. - и очень просто и естественно подтвердила: - Да, это я. Но зачем сейчас все это?
- Моя матушка была в соседках ваших родителей по имению.
Ни одна черта не дрогнула в ее лице.
- Вы, конечно, не можете меня знать, - продолжал я. - Мне едва исполнилось пять лет, когда вы покинули Россию. Но моя матушка хорошо знала ваших родителей.
- Как они там? - спокойно спросила Елена Николаевна, впервые обнаружив какой-то интерес к прошлому.
- Ваш папенька скончался вскоре после вашего отъезда...
- Нет! Нет! - перебивая меня, вскричала Елена Николаевна. - Мой отъезд не мог быть тому причиной!
Она отвергала саму возможность, само предположение причастности к случившемуся.
- А как маменька? - неуверенно спросила она после некоторой паузы, опасаясь, видимо, снова услышать тяжелую весть.
Я не решился сразу сказать о смерти Анны Васильевны.
- У меня от нее письмо.
Я достал его. Елена взяла конверт, секунду поколебалась и все же не выдержала.
- Извините меня, - произнесла она, надорвала конверт и побежала глазами по письму.
- Нет, я не могу вернуться домой, - заговорила она, тут же вслух отвечая на письмо. - Я связала свою судьбу с судьбой Дмитрия Никаноровича, у меня нет другой родины, кроме родины мужа. Я вполне здесь освоилась... Секунду она молчала, точно собиралась с духом. - Передайте маменьке, что я верна памяти моего мужа. Здесь я нашла свое место. Стала учительницей, приношу пользу, воспитываю детей, и не только воспитываю, но и сама участвую... - Она не произнесла, в чем участвует, но это и без того было понятно, иначе меня не послал бы к ней Ботев. - Кланяйтесь маменьке, я не буду ей писать. Да и что писать, она не поймет меня...
- По правде, мне и некому было бы передать ваше письмо, - сказал я, набравшись мужества. - Письмо вашей матушки писано четыре года назад.
- И маменьки уже нет? - Елена на мгновение закрыла глаза. - Божья воля, - сказала она. - Я все равно не могла бы к ней вернуться. - Она протянула мне руку. - Спасибо, и дай вам Бог никогда не пережить такой потери, какую пережила я.
- Это не все, - обратился я к ней. - У меня есть еще поручение вашей матушки.
- Ах да, - вспомнила Елена. - Мне передали, что у вас есть для меня какие-то деньги.
- Не деньги, а серьги.
- Ну, это все равно.
Сказано было с таким безразличием, что я сразу сообразил: деньги или серьги ее интересуют лишь как ценность, способная быть обращенной в ружья или пистолеты. И мне стало понятно, почему Ботев нашел нужным устроить мне встречу с Еленой.
- Они с вами?
- Мне надо только разуться, - пробормотал я и стал расшнуровывать ботинки, снял их и огляделся по сторонам.
- Мне нужен нож.
Искать нож не пришлось. Откуда-то из складок своего платья Елена достала и протянула мне кинжал, короткий, остро отточенный.
Да, передо мной была не Елена Стахова, а Елена Инсарова!
Я срезал набойки, сковырнул вар, развернул обвертки, и камни засверкали даже при тусклом свете керосиновой лампы.
Я положил серьги на ладонь Елены. С минуту она рассматривала их.
- Маменькины сережки, - промолвила она, грустно улыбаясь. - Помню. Что ж, пригодятся сейчас.
Мне стало очевидно, что им недолго оставаться при ней. Ей для того только и помогли встретиться со мной, чтобы она могла распорядиться драгоценностями.
- Спасибо, - еще раз сказала она. - И прощайте. Вы благородно выполнили поручение. Вряд ли мы с вами еще когда встретимся. Поклонитесь от меня России.
И ушла. Так же решительно и быстро, как появилась. Мужественная россиянка, верная Болгарии. Провидел ли Тургенев, что станется с его Еленой?
Сразу же в комнате появились бабушка Тонка и мой провожатый. На этот раз Тонка улыбалась.
- Твой проводник говорит, что вам лучше не задерживаться, - обратилась она ко мне. - Лодка ждет. И да благословит вас Боже!
По ночным рущукским улицам мы добрались до темного Дуная, сели в лодку, высадились на румынском берегу. Провожатый не стал сопровождать меня далее, в одиночестве я добрался до вокзала, дождался утреннего поезда и вскоре отбыл в Бухарест.
...Вероятно, ничто в природе не происходит внезапно. Даже землетрясения или извержения вулканов. Думаю, что и народные возмущения не вспыхивают сами по себе, неожиданно, их можно предсказать.
Я утверждался в этой мысли, наблюдая за деятельностью Ботева. Он руководствовался не пламенными порывами души, а даром политического предвидения.
- Нужен еще год, - говорил он в задумчивости, точно размышлял вслух сам с собой, ни к кому, собственно, и не обращаясь, а так, скорее отвечая нахлынувшим мыслям.
В один из дней он прислал за мной одного из хышей, что вечно крутились около него в несметном количестве.
- Христо просит зайти.
Я предполагал найти его в окружении друзей и соратников. Но увидел мать, жену, ребенка - и никого больше, даже братьев не было.
- Дошла очередь и до вас, Павел Петрович, - объявил мне Ботев. Разговор серьезный, поэтому позвал вас к себе. Вы много раз предлагали свою помощь, но всякий раз...
