Хочу выразить надежду, что будущие читатели не упрекнут меня в нескромности, если прежде я, ради ясности повествования, скажу несколько слов о самом себе, человеке, вовсе даже ничем не примечательном. Позвольте же отрекомендоваться: Павел Петрович Балашов, уроженец деревни Балашовки Мценского уезда Орловской губернии, помещик. Мне еще нет сорока, холост, одинок, я осиротел в том самом 1871 году, когда судьба ввергла меня в круговорот самых необыкновенных событий. Отца я потерял в малолетстве, а матушку, Евдокию Львовну Балашову, - вскоре по окончании университета.

Тогда, вернувшись после похорон матушки с кладбища, я вошел в опустелый дом, уединился в матушкиной спальне, почувствовал, что остался один как перст, и призадумался: как мне жить дальше?

Мне только-только пошел двадцать четвертый год. И до сих пор у меня не было ни забот, ни хлопот. Лето я проводил в Балашовке, зиму - в Москве. Матушка аккуратно высылала мне назначенный ею пенсион, а я аккуратно его тратил.

Науками занимался не до беспамятства, но не манкировал ими и с целью более глубокого изучения философии имел даже намерение по завершении курса в Московском университете отправиться в Гейдельберг. Все мы тогда бредили Гегелем, а тамошний университет являлся цитаделью гегелевской философии.

Правда, шла франко-прусская война, Наполеон приближался к своему краху. Но, сказать по правде, меня это обстоятельство тревожило мало.

Как-то я высказал матушке свое желание продолжить образование в Германии.

- Лучше философия, чем канкан, - сказала она. - На Париж я бы тебе денег не дала, а немцы - люди серьезные, у них есть чему поучиться.

Однако весной 1871 года произошло событие, круто изменившее мои намерения: в столице Франции вспыхнуло восстание, парижские рабочие провозгласили Коммуну. Господи, что за волнение поднялось среди студентов! Многие готовы были кинуться на помощь восставшим парижанам.

Как и большинство моих сверстников, я не знал, на что решиться. Тут-то и подоспела депеша из деревни. Наш староста, Николай Матвеевич, писал, чтобы я поспешил проститься с матерью. Я не медлил ни минуты и вскоре был в Балашовке.

Матушка в самом деле была плоха, хотя и нашла еще в себе силы самолично рассчитаться с лекарем за последний визит:

- Премного, голубчик, благодарна, больше тебе уж не придется меня пользовать...

Велела звать священника. Исповедовалась и причастилась. И опять же сама расплатилась и со священником:

- Спасибо тебе, батюшка, а уж за панихиды по мне расплатится с тобой сынок.

Я плакал, а она... Она не плакала.

- Полно, незачем убиваться, у всех один конец, - сказала матушка. Университет ты закончил, поступишь на службу, авось и до генерала дослужишься, - пошутила она. - Только жену себе выбирай не за красоту, а за доброту.

Она откинулась на подушку, велела подать со стены дагерротип мужа - был он на нем снят еще до женитьбы, когда служил в полку офицером. И так, умудряясь удерживать портрет в руках и поглядывая на него, она отошла в вечность.

Ну вот, сижу я после похорон в ее спальне и размышляю. Кто я есть? Мелкопоместный помещик. Не знаю, есть ли в России более жалкая категория людей, чем мелкопоместные дворяне. Сами работать не умеем, принудить работать на себя некого, состояние аховое. Мы для того, собственно, и учились, чтобы заполучить какую ни на есть службу.

Свое имущественное положение пришлось выяснять с помощью Николая Матвеевича, верного матушкиного управителя, оставшегося у нас в старостах и после отмены крепостного права. Матушка ему доверяла, вел он хозяйство, как она говорила, по совести. Угодий у меня оказалось всего десятин триста, сюда входили и пахотные земли, и лес, и ни к чему не пригодные пустоши. Из недвижимости - обветшалый дом с надворными постройками и старый яблоневый сад. А из движимого имущества - десятка четыре лошадей и коров и разная мелкая живность. Все это под управлением Николая Матвеевича приносило до двух тысяч годового дохода. По моим прикидкам, матушка, однако, расходовала больше. Когда я поинтересовался, где она доставала средства, Николай Матвеевич разъяснил, что она помаленьку продавала то лес, то пахотную землю, сводя таким образом концы с концами.

- Что же ты мне присоветуешь? - спросил я его.

- Дак без службы вам никуда, - ответил тот. - А еще лучше - приискать богатую жену.

Но почему-то ни служить, ни вступать в брак по расчету мне не хотелось.

С моим вхождением в наследство порядки мало в чем изменились в нашем деревенском доме. Бразды правления по-прежнему держала в своих руках Анфиса Ивановна, несменяемая ключница все время, как я себя помню.

Каждое утро начиналось с того, что Анфиса Ивановна входила ко мне в спальню и раздергивала шторы.

- Добрые люди давно поднялись, а мы тебе, батюшка, в третий раз уже самовар разогреваем.

Ее появление разом сгоняло с меня сон.

- Умывайся, молись Богу да иди чай пить, у нас сегодня ватрушечки.

И уходила, чтобы не видеть, молюсь я или не молюсь.

После чая являлся Николая Матвеевич, спрашивал:

- В поле поедете али как?

Но я вполне полагался на Николая Матвеевича, да и в поле меня не тянуло. Я слонялся по комнатам, выходил на террасу, спускался в сад, срывал какой-нибудь цветок и возвращался в дом. Шел в кабинет штудировать Гегеля, читал газеты. Батюшка мой получал "Московские ведомости". Верная его памяти, матушка выписывала эту газету и после его кончины. Раз в неделю за свежими номерами посылали в почтовую контору верхового, поэтому я находился в курсе европейских событий.

А события происходили такие, что захватывало дух. Я был молод, жаждал действия, и мне начинало казаться, что Европе без меня не обойтись. У всех моих сверстников существовал лишь один идеал - служение человечеству. Изо всех героев нашего времени мне более других импонировал Байрон. Размышляя о Байроне, я понял, что, только погрузившись в стихию доброго и активного действия, можно избавиться от безнадежной тоски, порождаемой одиночеством... Я искал свой путь.

С марта я следил за событиями в Париже. "Московские ведомости" освещали гражданскую войну во Франции без особого сочувствия к восставшим. Некоторую ясность в понимание событий внес один мой товарищ по университету, он прислал мне из Лейпцига несколько номеров газеты, где был напечатан обширный политический обзор, после чтения которого у меня появилось желание добраться до Франции и на баррикадах принять участие в борьбе за свободу. Но пока я раздумывал, Тьер залил Париж кровью. Коммуна была разгромлена. Я пришел в отчаяние.

Мысленно я всматривался в карту Европы. Какому народу сейчас хуже всего? Что побудило Байрона присоединиться к грекам? Его душу потрясли зверства турок! Мне вспомнились рассказы болгар, учившихся со мной в университете. Участь болгарского народа была, пожалуй, пострашней той, что выпала на долю греков. Но греки вот уже тридцать лет как вырвались из-под власти султана, а болгары все еще находились под его гнетом. И вот, после размышлений и колебаний, я принял решение ехать в Болгарию. Повлияла на мое решение и литература. Молодежь зачитывалась "Современником" и "Отечественными записками", стихи Некрасова заучивались наизусть, а Рахметову хотелось подражать.

Я призвал пред свои помещичьи очи бородатого управителя:

- Уезжаю, Николай Матвеевич.

- Далеко изволите?

- На Балканы.

- На службу определяетесь али как?

- Сам еще не знаю, но вроде как и на службу.

- А что с поместьем?

- Как управлял, так и будешь управлять.

- Воля ваша.

Тут я запнулся, не зная, как подступиться к самому главному. Матушка мне в деньгах не отказывала, но я, что называется, знал меру и частыми просьбами по поводу денег ей не докучал. Теперь я сам был своим деньгам хозяин, но затруднялся, сколько можно спросить с Николая Матвеевича.

Он сам пошел мне навстречу:

- Насчет средств небось интересуетесь?