- Вы ее отвергали.

- Не отвергал, поверьте, а лишь отклонял, сознательно сдерживая ваши порывы, - продолжал Ботев. - Впрочем, вы оказали нам не одну услугу, смею заверить, немаловажную. Но я не хотел привлекать к вам ненужное внимание. За это время в Румынии к вам присмотрелись, и, уверен, никто не считает вас революционером.

- Это похвала? - спросил я не без горькой иронии.

- В данном случае похвала, и немалая, - серьезно сказал Ботев. - Кто вы для властей? Молодой русский помещик, заявившийся сюда, на Балканы, движимый отвлеченными идеями славянофильства. Чего проще было втянуться в дела русских и болгарских революционеров, но вы счастливо избежали искушения.

- Не без вашей помощи?

- Пусть так, - признал Ботев. - Но это избавило вас от ненужных неприятностей. Вы чисты, как луковица, очищенная от шелухи.

- Но ведь луковицу чистят для того, чтобы съесть?

- Вы сообразительны, - похвалил меня Ботев. - Меня интересует другое: хочет ли луковица быть съеденной?

- Хочет! - воскликнул я, начиная угадывать смысл прелюдии.

- Тогда поговорим...

На этот раз он привлекал действительно к серьезному делу. Речь шла о транспортировке оружия. Планировалось сначала доставлять его из России в Румынию, а затем уже переправлять в Болгарию. Речь шла не об эпизодической операции. Работа могла занять по крайней мере несколько месяцев. Доставка должна была производиться небольшими партиями, но с достаточной регулярностью. Мне отводился участок в дельте Дуная. Я должен был принимать и передавать оружие, вести его учет и производить расчеты с поставщиками.

Почему выбор пал на меня? Ботев не касался этой темы, но, думаю, все было довольно просто. За эти годы ко мне успели приглядеться и не сомневались в моей порядочности и добросовестности. Мне можно было доверить деньги, и я - не предатель. И еще одно очень существенное - у полиции составилось прочное мнение, что я живу личными интересами. И если поддерживаю знакомства с какими-то там неблагонадежными элементами, то исключительно из своеобразного любопытства, но никакого при этом участия в их делах. Я мог объявить, что интересуюсь историческими памятниками или записываю народные песни, поэтому слоняюсь в дельте Дуная. И этому легко поверят, настолько безобидное сложилось обо мне впечатление.

Впоследствии я осознал, насколько дальновиден был Ботев в своем отношении ко мне. Не знаю, насколько изначальны были его планы использовать меня, но не все сразу, всему свое время - этому правилу Ботев следовал всегда.

Опять приходилось покидать Бухарест. Версия, на которой мы с Ботевым остановились: еду собирать материал для очерка об исторических памятниках в низовьях Дуная.

- Христо не советует откладывать эту работу, - обмолвился я дома.

Его мнение сразу изменило отношение женщин к моей поездке. Ни Йорданка, ни Величка ни о чем больше не спрашивали. Благословение Ботева придало моим изысканиям понятную окраску.

- Время от времени я смогу наведываться в Бухарест, - обещал я своим хозяйкам.

Меньше всего я намерен рассказывать о себе, скажу лишь, что работа оказалась не самой простой, а достаточно хлопотной и беспокойной, иногда даже опасной. Я ходил по разным адресам, встречался с незнакомыми людьми, перевозил с места на место различные тюки, корзины и свертки, от кого-то получал, кому-то вручал, одним давал, от других брал расписки, расплачивался за доставленный товар, мне передавали для этого деньги, но, случалось, расплачиваться было нечем, и тогда поставщики лезли ко мне с ножом к горлу. В промежутках мне приходилось притворяться бездельником. Расспрашивать местных старожилов о событиях, которых никогда не происходило в действительности, и разыскивать руины, которых никогда не существовало. Не совру, мне удавалось производить требуемое впечатление.

О том, что происходило в Бухаресте, я узнавал урывками, потому как имел дело преимущественно с контрабандистами и коммерсантами. С деятелями болгарского освобождения я сталкивался реже, а только от них я и мог что-либо узнать.

Сперва я обосновался в Браиле. Этот город, расположенный на левом берегу Дуная, был мне знаком. Он был удобен своими пойменными зарослями камыша - здесь легко было прятать тюки с оружием. Но Браил отстоял слишком далеко от границы, и я перебрался в Измаил.

Вот где для доморощенного историка открывалось настоящее раздолье. Правда, остатки средневековой генуэзской крепости давно уже превратились в груду камней. Зато мечеть, построенная в пятнадцатом веке, стояла монолитным памятником, мусульмане отправляли в ней богослужения.

В сентябре в моих делах наметилось короткое затишье, и я решил съездить на несколько дней в Бухарест - отчитаться перед Ботевым, как уверял я себя, а на самом деле больше для того, чтобы повидаться с Величкой.

Ставший уже традиционным маршрут: проходящий пароход, журжевский поезд, и вскоре я в Бухаресте. Прямо с вокзала я отправился в цветочный магазин. Великолепные чайные розы, последние розы осени, в синей фаянсовой вазе стояли посреди магазина. Я купил огромный букет - эта красота должна была принадлежать Величке. Она и открыла мне дверь.

- Это - тебе!

Она растерялась, обрадовалась, засмущалась...

- Я поставлю их... к тебе в комнату, - пролепетала она.

- Нет, нет, я же сказал, это - тебе.

Йорданка при виде цветов покачала головой и только сказала:

- Сколько денег!

И все. Была она чем-то взбудоражена, наспех поздоровалась, даже заговорила о чем-то, но мысли ее были далеко.

- Что-то случилось? - спросил я.

- Разве Величка не сказала? - Йорданка укоризненно глянула на дочь.

Величка растерялась, она так обрадовалась мне, что у нее все вылетело из головы.

- В Старой Загоре восстание.

- Какое восстание? - воскликнул я.

- Христо лучше расскажет.

Я помчался к Ботеву.

Встретил он меня недружелюбно.

- Вы почему здесь?

Я доложил, что уже несколько дней никто не появляется, возникли, видимо, какие-то осложнения, и я приехал узнать, что делать дальше.

Похоже, он несколько смягчился. Но раздражение его не покидало.

- А что в Старой Загоре? - осмелился я спросить.

- Восстание, - хотел еще что-то сказать, но не стал.

Он долго молчал. Я чувствовал, он волнуется. Должно быть, в Старой Загоре произошло нечто страшное. Ботев всегда тяжело переживал гибель соотечественников, даже если он лично их не знал.

- Я вышел из состава комитета, - неожиданно сказал он. - Не хочу... И не могу делить ответственность за медлительность, за половинчатость, за их... - он искал слово, - за их безучастность. Одни разговоры о сострадании. А надо не сопереживать, а действовать... Действовать, черт возьми! Народ не может больше терпеть и ждать. Людям нужно оружие, а не прокламации. Надо поднимать всю Болгарию!

Я снова спросил:

- А что же произошло в Старой Загоре?

- Люди не выдержали, - на этот раз ответил он. - Вы знаете, сколько еще нужно оружия? Связи революционных комитетов налажены еще не везде... Преждевременное начало! Я понимаю, терпеть нет мочи. Но наша цель, чтобы восстание вспыхнуло одновременно и повсеместно. Тогда туркам с нами не справиться. Иначе трагедии будут повторяться и повторяться.

Он замолк, собираясь с мыслями, думаю, он не раз для самого себя оценивал сложившуюся обстановку.

- Я отсутствовал месяц, и, пока я ездил в Россию и Константинополь, люди, стоящие во главе комитета - они считают себя вождями народа! устранились от руководства движением... - Он с размаху ударил по столу кулаком, я впервые наблюдал такую вспышку гнева у Ботева. - Чего стоят вожди, которые не жалеют свой народ! А чего его жалеть, благо Болгария богата героями: умрут одни, на смену придут другие... - Он смотрел на меня и с тоской, и с грустью, и с негодованием.

Ботев обреченно махнул рукой и дальше уже говорил деловым тоном, подчеркнуто спокойно и ровно, хотя я видел, как нелегко ему дается это спокойствие, просто он взял себя в руки.