На следующий день Сейер опять запустил Кольберга в машину и поехал в дом престарелых, где его мать находилась уже четвертый год. Он оставил машину на стоянке для посетителей, быстро дал наставления псу и направился к главному входу. Ему всегда нужно было время, чтобы собраться с духом. Сейчас времени не было, но в последний раз он навещал мать уже четырнадцать дней назад. Он выпрямился и кивнул завхозу, который попался ему навстречу. Завхоз шел со стремянкой в руках, у него была запоминающаяся расслабленная походка и довольная улыбка на широком лице. Было видно: такой человек и работу свою любит, и все в этой жизни у него есть, и вообще он не понимает, что это все вокруг так суетятся? Немногие могут похвастаться таким выражением лица, подумал Сейер. И вдруг увидел в стеклянной двери отражение своей собственной мрачной физиономии. Да, похоже, я не произвожу впечатления счастливого человека, подумалось ему вдруг, но, если уж быть честным, меня это никогда особо и не волновало. Он поднялся по лестнице на второй этаж, кивнул кому‑то из знакомых и прошел прямо к ее двери. У матери была отдельная комната. Он громко стукнул три раза и открыл дверь. Войдя внутрь, он остановился, постоял, чтобы она услышала, ей всегда требовалось немного времени. Она повернула голову. Он улыбнулся, подошел к ее кровати, подвинул поближе стул и взял ее тонкую руку в свою.
– Привет, мам, – сказал он. Глаза ее стали какими‑то блеклыми, но блестели. – Это я. Вот приехал посмотреть, как ты тут. – Он сжал ее руку, но ответного пожатия не дождался. – Я был тут недалеко, – соврал он.
Нельзя сказать, что врать ему было стыдно. Он же должен был говорить о чем‑то, а найти тему было нелегко.
– Надеюсь, у тебя есть все, что тебе нужно. Мать огляделась по сторонам, словно бы проверяя.
– Надеюсь, у тех, кто здесь работает, находится время, чтобы зайти и посидеть с тобой. Во всяком случае, мне они говорят, что заходят к тебе. Хочется надеяться, что не врут.
Мать не отвечала. Смотрела на него своими светлыми глазами, как будто ожидала чего‑то большего.
– Я ничего не принес. Они говорят, что цветы – не самый подходящий подарок, а что еще придумать? Поэтому я привез себя. А Кольберг в машине, – добавил он.
Ее глаза уже не смотрели на него, они уставились в окно.
– Пасмурно на улице, – быстро произнес он. – Но приятно. Не холодно. Надеюсь, ты будешь иногда лежать на веранде, когда наступит лето. Ты ведь всегда любила бывать на улице – шла гулять при первой же возможности, прямо как я.
Он взял и вторую ее руку; руки были маленькие и просто утонули в его больших ладонях.
– Что‑то у тебя ногти чересчур длинные, – вдруг заметил он. – Им следовало бы их подстричь.
Он потрогал ногти пальцами, они были жесткие и желтые.
– Это занимает всего‑то пару минут, я мог бы и сам это сделать, но боюсь, что я немного неуклюжий. Неужели у них нет никого, кто мог бы подстричь тебе ногти?
Мать снова взглянула на него. Рот ее был полуоткрыт. Зубного протеза не было. Они утверждали, что он ей только мешает. Беззубая, она казалась старше, чем на самом деле. Но волосы были причесаны, и сама она была чистенькая, и постельное белье свежее, да и в комнате было чисто. Он вздохнул. Он снова и снова смотрел на нее и пытался найти в ее лице хоть малейший признак того, что она его узнала, но не находил. Мать снова отвела глаза. Когда он, наконец, поднялся и пошел к двери, она по‑прежнему лежала, уставившись в окно, как будто уже забыла о нем. В коридоре он встретил санитарку. Она приветливо улыбнулась высокому мужчине, он коротко улыбнулся в ответ.
– У нее ногти слишком длинные, – сказал он. – Вы можете что‑нибудь сделать?
И он ушел, пытаясь справиться с тем состоянием подавленности, которое всегда испытывал после посещений матери. Но это продолжалось всего пару часов, а потом проходило.
Сейер поехал в Энгельстад, но сначала сделал пару звонков. У него возник еще один вопрос, и ответы, которые он получил, заставили его призадуматься. Даже самые маленькие движения, производимые человеком, похожи на круги на воде, подумалось ему. Крохотный камешек можно заметить совсем на другом пляже, в месте, где никому и в голову не пришло бы его искать.
Эва Магнус открыла ему дверь, облаченная в белую рубашку с многочисленными следами черной и белой краски. В руке у нее был кусок наждачной бумаги. По ее лицу он догадался, что она ждала его, и уже составила план предстоящего разговора. И он почувствовал крайнее раздражение.
– Здравствуйте, фру Магнус! Давно не виделись!
Она коротко кивнула и ничем не показала, что удивлена его визитом.
– В прошлый раз я приезжал поговорить о Майе Дурбан, а сейчас – об Эйнарссоне. Забавно, правда?
В ответ она глубоко вздохнула.
– У меня только один маленький вопросик.
Он говорил вежливо, но не особо церемонился. Он вообще стеснялся редко. Он олицетворял власть, он излучал ее; иногда это заставляло людей нервничать, если ему того хотелось, как, например, сейчас.
– Да, я уже слышала, – сказала она и отступила в глубину прихожей. Она откинула длинные волосы за спину и закрыла за ним дверь. – Юстейн звонил. Но я ничем больше помочь не могу. Да, я видела, как выплыл этот бедолага, и я вам звонила. Часов в пять вечера. Со мной была Эмма. Я не помню, с кем я говорила, если вас интересует это, но уж если так случилось и вы забыли записать звонок, то это не моя проблема. Во всяком случае, я выполнила свой долг, так это, кажется, называется. И больше ничего добавить не могу.
Вызубрила на славу. Явно успела прорепетировать несколько раз.
– Но помогите мне тогда хотя бы с голосом, – попросил он, – чтобы я мог разобраться и виновный был наказан. Потому что не дело, когда такое происходит. Все поступающие звонки должны быть зарегистрированы. И то, что произошло, совершенно недопустимо, мы должны это пресечь, если вы понимаете, о чем я.
Она стояла спиной к нему, загораживая вход в гостиную, и он видел черные и белые картины, которые произвели на него такое сильное впечатление в прошлый раз. Он не мог видеть ее лица, но чувствовал, что она ощетинилась всеми колючками. Она знала, что он блефует, но сказать об этом не могла.
