– Да нет, господи, это был совершенно обычный голос. Я об этом даже не думала.

– Акцент жителя Восточной Норвегии?

– Э… Да нет… Я не помню, чтобы это у него был какой‑то особый акцент, но я редко обращаю внимание на такие вещи. И потом, у меня был стресс, ведь со мной была Эмма и все такое. А зрелище было не из приятных.

Она уже вошла в гостиную, но по‑прежнему стояла к нему спиной. Он прошел за ней. – А голос был старый или молодой?

– Понятия не имею.

– В тот вечер у нас дежурила женщина‑офицер, – солгал он.

– Да? Тогда, должно быть, она отошла в туалет или куда‑то еще, – быстро сказала Эва. – Потому что я разговаривала с мужчиной, в этом я уверена.

– Он говорил с акцентом жителя Южной Норвегии?

– Господи, да не знаю я! Это был мужчина, а больше я ничего не помню. Я звонила, и больше мне сказать нечего.

– И что он сказал?

– Что сказал? Да ничего особенного, спросил, откуда я звоню. – А потом?

– Да ничего, собственно говоря.

– Но он попросил вас остаться на месте?

– Нет. Я просто объяснила, где это.

– Что?

– Я сказала, что это примерно около Народного дома. Там, где стоит памятник сплавщику.

– И потом вы ушли?

– Да, ушли. Мы пошли поесть, потому что Эмма была голодна.

– Дорогая фру Магнус, – произнес Сейер медленно. – Неужели вы думаете, что я вам поверю? Поверю в то, что вы звонили, сообщили о том, что нашли труп, и что вас даже не попросили дождаться полиции?

– Господи, но я же не могу отвечать за все те ляпы, которые ваши люди совершают на работе! Может, он был молодой и неопытный, откуда я знаю? Это, во всяком случае, не моя вина.

– То есть вам показалось, что голос был молодой?

– Нет, не знаю. Я редко обращаю внимание на такие вещи.

– Художники обычно как раз обращают внимание на такие вещи, – сказал он резко. – Они наблюдательны, схватывают все детали. Разве не так?

Она не ответила. Поджала губы, и рот ее превратился в узкую щелочку.

– Я должен вам кое в чем признаться, – тихо произнес он. – Я вам не верю.

– Это ваша проблема.

– Сказать, почему? – спросил он.

– Мне это не интересно.

– Потому что, – сказал он еще тише, – потому что все только и мечтают о таком звонке. На долгом и скучном вечернем дежурстве все только и мечтают о том, чтобы найти труп. Ничто не в состоянии так зажечь инспектора полиции во время обычного вечернего дежурства, как сообщение об утопленнике, а то все одни семейные скандалы, угоны, алкаши задержанные скандалят… Понимаете?

– Значит, тот дежурный был исключением.

– У нас, конечно, всякое может быть, – признался он. – Но такого не бывает.

Больше ей сказать было нечего; она продолжала упрямо на него смотреть.

– Вы пишете картину? – вдруг спросил он.

– Да, разумеется. Это мой хлеб.

Она стояла, поэтому он тоже не мог сесть.

– Наверное, это нелегко. Жить на доходы от продажи картин, я имею в виду.

– Нет. Я и раньше говорила, что это нелегко. Но мы справляемся.

Она явно начинала терять терпение, но выгнать его не осмеливалась. Никто не осмелился бы. Она ждала. У нее были такие узкие плечи! Она надеялась, что он вот‑вот уйдет и она снова сможет вздохнуть свободно – так свободно, как это возможно, учитывая то, что она знала.

– Голь на выдумки хитра, – ехидно заметил он. – А вы стали вовремя оплачивать счета. Это необычно для вас – по сравнению с тем, что было до смерти Дурбан. Тогда‑то вы все время запаздывали. Разве это не удивительно?

– Откуда вы об этом‑то знаете?

– Надо только сделать пару звонков. В коммунальные органы, в энергонадзор, на телефонную станцию. Знаете, это просто удивительно, как люди реагируют, когда ты звонишь и говоришь, что ты из полиции. Сведения так и сыплются.

Секунду она колебалась, потом собралась с силами и с вызовом посмотрела ему в глаза. Ее глаза метали молнии.

– А дочка была с вами в телефонной будке, когда вы звонили? – спросил он как бы между прочим.

– Нет, она осталась на улице. Там было тесно, а Эмма занимает довольно много места.

Он кивнул. Она опять отвернулась, словно стремясь быть подальше от него.

– Но вы знали, что Дурбан и Эйнарссон были знакомы, не так ли?

Этот вопрос был как выстрел вслепую; и он словно повис в темной прихожей. Она открыла рот, чтобы ответить, потом закрыла его, потом опять открыла, а он терпеливо ждал, не отрывая взгляда от ее желтоватых глаз. Он чувствовал себя последним мерзавцем. Но ей что‑то было известно, и он должен был получить эту информацию.

Она продолжала барахтаться в поисках ответа и, наконец, пробормотала:

– Понятия об этом не имею.

– Ложь, – проговорил он медленно, – знаете, она как мокрый снег. Вам это никогда не приходило в голову? Сначала маленькая ложь, но рано или поздно вам приходится передвинуть этот комок чуть подальше, добавить что‑то к первой лжи, и она – как снежный ком – растет и растет, превращаясь в большую ложь. И, в конце концов, она становится настолько тяжелой, что вы уже не в состоянии ее нести.

Она молчала. Глаза ее сверкали, она пару раз быстро моргнула. И тут он улыбнулся. Она в растерянности уставилась на него – когда он улыбался, то становился совсем другим человеком.

– А вы что, вообще никогда не собираетесь использовать другие цвета?

– Зачем?

– Ведь жизнь вовсе не черно‑белая.

– Я пишу не жизнь, – сказала она угрюмо.

– А что же?

– Ну, не знаю, как это объяснить. Наверное, ощущения.

– А что, ощущения не имеют отношения к жизни?

Ответа он не получил. Она стояла в дверях и смотрела ему вслед, пока он шел к машине, как будто хотела задержать его взглядом. И на самом деле она хотела, чтобы он вернулся.

Потом Сейер поехал к дочери. И успел как раз к тому моменту, когда Маттеуса закончили купать. Он был влажный и тепленький, с тысячами маленьких сверкающих капелек воды во вьющихся волосах. Потом на него надели желтую пижаму, и он стал похож на шоколадку, упакованную в желтую обертку.

Он пах мылом и зубной пастой, а в ванной все еще лежали акула, крокодил и кит. А еще губка в форме арбуза.

– Наконец‑то, – улыбнулась дочь и обняла отца, она ощущала некоторое смущение, потому что виделись они нечасто.