Шведский «паладин» лжет здесь, ибо одновременно, как мы документально знаем, Мазепа из его же главной квартиры писал верноподданнейшие просьбы о приглашении Станиславу Лещинскому.

Кончается этот документ, разумеется, страшными угрозами, направленными против тех, кто, "оставивши домы уходят или шкодят или в чом воинским нашим людям покушаются", или даже просто ведут словесную пропаганду в пользу Москвы. Король обращает внимание народа, к которому направляет свое воззвание, что он находится теперь ближе к ним, чем Москва, так вот пусть и рассудят все злословящие (зухвалы) люди, кого им скорее должно бояться: "наши… войска до отмщения близже предстоят".[340]

Ответить на это воззвание Карла было легко. Большую положительную роль должно было, по мнению русских властей, сыграть возможно более широкое распространение в народе сведений о письме Мазепы к Лещинскому, которое было отобрано у перехваченного мазепина «шпига», роменского жителя Феско Хлюса. В этом письме Мазепа называл Лещинского своим государем. "И для того указал царское величество во обличении того его злого умысла о запродании малороссийского народа под иго польское, выдать свою грамоту ко всему малороссийскому народу, дабы ведали, что он изменник неправо в универсалах своих с клятвою писал, обнадеживая будто для пользы и вольностей малороссийского народа он ту измену учинил".[341]

Тотчас же по всем полкам были разосланы 150 экземпляров с известием о письме Мазепы к Лещинскому с соответствующими комментариями.

Хотя было очевидно, что украинский народ с особенным раздражением и возмущением относился к самой мысли о приходе поляков, но все-таки решено было принять некоторые меры. Русское командование понимало, что если Карл и Мазепа, несмотря ни на что, продолжают делать большую ставку на помощь из Польши, то ведь и в самой Польше король Станислав Лещинский и его окружение соображают, что их участь решается теперь на Украине, и, значит, они сделают все возможное, чтобы в самом деле откликнуться на эти призывы бывшего гетмана.

Петр не склонен был в этой страшной борьбе оставлять что-либо на авось, тем более что он в начале декабря 1708 г. поверил ложному слуху об идущей к Карлу польской подмоге: "Також совершенно есть, что Красоф i Станислаф с поляки iдут в случение к шведу". Царь даже предлагал на военном советe поэтому искать «неотложно» генеральной битвы, не дожидаясь весны.[342] Но слух оказался вымыслом. Станислав ни малейшей возможности идти на Украину не имел.

Приходилось, несмотря на очень критическое время, когда каждый солдат был дорог, распылять отчасти силы, потому что все-таки можно было опасаться разных неожиданностей, из Польши. С севера, из Литвы, с юга — от Буга и Днепра, отовсюду шли неспокойные слухи. В Польше в тот момент шляхта совершенно уверовала в конечную победу шведов. В середине декабря Петр послал, как сказано, семь драгунских полков под начальством генерала Инфланта в Литву, не то для подкрепления сил якобы преданного России коронного великого гетмана Адама Синявского, не то для удержания Синявского от перехода его в лагерь Станислава Лещинского, короля польского шведской милостью.[343] И даже Петр ответил с опозданием на несколько месяцев на письмо жены Синявского, которую царь называет в словообращении галантно: Madame. В этом письме Синявская оправдывается во "оклеветании от злых языков", которые уверяют, будто она перебежала временно к шведам. Петр успокаивает ее, пишет, что не верит клевете, но просит, чтобы мадам "потрудилась мудрыми своими советами во удержании общих интересов".[344] То есть царь надеется, что невинно оклеветанная «мадам» удержит своего мужа от перехода на шведскую сторону. Дело в том, что неясно как-то стал пописывать свои письма Петру и вообще подозрительно аттестовать себя сам ясновельможный коронный гетман Синявский. Петр доводит до сведения другого приверженца русской партии, Антона Огинского, что Синявский "весма отсекает нам надежду" и вообще "мало не явно показывает виды, что в зближение (в случае приближения. — Е. Т.) Лещинского не может силам его противитися". Петр знал, что если не послать русские войска, то и коронный великий гетман Синявский и литовский гетман Огинский и другие магнаты Литвы непременно перебегут к неприятелю: "Того ради хотя сами потребность имеем в нынешний час в войсках своих, дабы оными действовать против неприятеля, в самой близости от нас обретающегося, чтобы его гордость и силы разрушить", однако ж послали Инфланта сначала с тремя, а потом еще с другими четырьмя полками на Волынь.[345]

Поляки, «приверженные» к России, переживали весной, летом и с начала осени 1708 г. тяжелое время. Правда, в марте были не только слухи, но довольно достоверные сведения, что венский двор сносится с низложенным королем Августом (оставшимся на своем курфюршестве) и даже намерен вступить в войну против шведского короля. Такие утешительные сведения передавал Синявский в конце марта 1708 г.[346] Но все эти намерения были оставлены, и слухи замерли по мере продвижения шведских войск к русским границам, а уже через три месяца, когда Карл XII шел к Березине, Синявский переслал в Россию совсем другие, крайне тревожные известия, что шведы и поляки "шведской стороны" (т. е. Станислава Лещинского) "маршировать намерили" (намерены) тремя колоннами: на правом крыле — поляки, в центре — шведы с королем Карлом XII, а на левом фланге движется генерал Левенгаупт из-под Двины. Все три эти колонны ("колюмны") соединятся под Днепром. А поляки Синявского будут отрезаны неприятелем, который займет Волынь.[347] В середине августа 1708 г. военные силы Синявского были очень стеснены продолжавшимся движением шведов, которые "всеконечно принуждали" поляков "или к подданству или к баталии". Но все-таки Синявский держался.[348] Однако настоятельно требовалась помощь. Обещанная по первоначальным расчетам помощь от Мазепы не приходила: поляки Синявского первые пострадали от действий изменника, который еще целых два месяца мог действовать в пользу шведов, продолжая пользоваться полным доверием Петра. Синявский чуял неладное, какую-то загадочность в поведении гетмана: "И доносит, что никакова от Мазепы не имеет суккурсу (помощи. — Е. Т.), который де отговаривается весной что травы не было. Но может быть в том некоторое таинство".[349]

К сожалению, русские министры, которым писал Синявский, не вдумались поглубже в этот намек, и доверие к Мазепе ничуть не пошатнулось. И в течение лета и осени Синявскому приходилось уклоняться от боевых встреч и "уступать на сторону Вислы не без утраты в людях". Уже 31 августа (1708 г.) Синявский совершенно категорически извещает о намерении шведов идти на Украину, а не на Смоленск, хотя это было за две недели до военного совещания Карла с его генералами в Старишах, где вопрос был окончательно решен.[350]

После довольно долгого перерыва лишь 10 ноября Синявский обращается к русским с настоятельной просьбой о присылке военной подмоги хотя бы в количестве 6 тыс. драгун, так как Станислав Лещинский идет от Тихотина к Люблину, — и нужно "чтобы немедленно помощь Речи Посполитой учинена была".[351] Россия не переставала помогать полякам, не примкнувшим к шведскому ставленнику Станиславу, — и нужно сказать, что поляки Синявского (коронного гетмана), несмотря на трудное свое положение, держались всю зиму и затем весну 1709 г. неплохо, и никакого окончательного «одоления» ни поляки Лещинского, ни очень вяло и неохотно (с явным недоверием) помогавший им генерал Крассов (Крассау) не могли достигнуть.