Началось опасное отступление из Гродно к московской границе. Невесело было на душе у Петра: "мне, будучи в сем аде не точию доволно, но, гей, и чрез мочь мою сей горести",[91] — писал Петр Федору Головину.

Карл двинулся на Вильну, куда шел с северо-запада и Лепенгаупт, и Петр приказал в случае их соединения взорвать митавские укрепления, гарнизону же идти в Полоцк, а если это уже будет невозможно, то в Псков.[92] Петр торопил отступление всех войск, которые еще были в Курляндии и Литве. Князю Никите Репнину он даже приказывает для ускорения в случае необходимости уничтожить тяжелую артиллерию: "пушки тяжелые… разорваф, в Немон (sic. — Е. Т.) бросить".

Одновременно летит приказ к гетману Мазепе, чтобы как можно скорее выслал часть своей конницы в Минск, навстречу отступающей русской армии.[93]

Петр не мог некоторое время выехать из Смоленска. Громадные волнения, местами уже перешедшие в восстания, разразились на Волге, на Дону, неспокойно было и на Днепре. Петр приказал послать на Дон ответную грамоту на вопрос части восставших, отпустят ли им вину, если они сложат оружие, чтобы указ об "отпуске вины" был послан. Он стремился поскорее приехать к армии, которая должна была отступить к русской границе: "Бог ведает, как сокрушаемся о том, что нас при войске нет. Лутче б жестокую рану или болезнь терпели",[94] писал он 31 января 1706 г. Он хочет попасть в Минск, но не знает, "мочно ль в Минск нам проехать без опасения". Он требует, чтобы его уведомили о "главном неприятельском войске, где ныне и что делают, стоят ли, или идут, и куды? Також и о Рейншилде, где, и ждут ли или нет?"[95] В то время разведка еще не была на той высоте, как несколько позже, и обе шведские армии (короля и Реншильда) временно оказались пропавшими из поля зрения царя.

Август II, который покинул Гродно в момент обострившейся (17 января) опасности, не забыл взять с собой чуть ли не 2/3 всей конницы, находившейся в гродненском укреплении (четыре драгунских полка из шести). С точки зрения максимального обеспечения своей особы от возможных в такое неспокойное время встреч с шведами или поляками, стоявшими на стороне Станислава Лещинского, поведение Августа было образцово последовательным. Конечно, он старательно и долгое время успешно избегал в пути всякого соприкосновения с Реншильдом, разгромить которого крепко обещал, уходя из Гродно.

Увод конницы тяжко отразился на положении русской армии в Гродно, когда Карл XII внезапно появился на Немане и началась блокада города и замка. Уезжая, Август обещал не только разбить Реншильда, но и привести саксонско-польские войска на выручку Гродно и сделать это в трехнедельный срок. Вот уж прошло три недели, прошло шесть недель, а помощи ("сикурса") нет как нет — жаловался Петр.

Но это «опоздание» имело свои серьезные причины. 2–3 февраля 1706 г. саксонцы и поляки — приверженцы Августа — и русская часть были разгромлены наголову при Фрауштадте. Саксонцы и поляки бежали опрометью с поля боя, почти не сопротивляясь, потеряв всю артиллерию, хотя их было 30 тыс. человек, а шведов — 8 тыс… Только русские сражались мужественно и понесли тяжелые потери: "Только наших одних оставили, которых не чаю и половины в живых", — с возмущением писал Петр. Камергер и неразлучный спутник и летописец деяний Карла XII Адлерфельд, описывая Фрауштадтскую битву, иронически отмечает, что Август II имел при себе "от десяти до двенадцати тысяч человек" в день этого боя, но оставался в расстоянии "всего 15 миль от места сражения", все «надеясь», что удастся окружить шведов.[96] Но это не удалось, и он со своими двенадцатью тысячами невредимо успел умчаться в Краков, подальше от греха, так и в глаза не видев неприятеля.

В Гродно и в России эта история с уходом Августа и позорным его исчезновением вместе с уведенной из Гродно конницей произвела ошеломляющее впечатление. Осажденные были отныне почти лишены возможности производить столь нужные им фуражировки для добывания припасов из окрестностей.

И все-таки нужно было до последней возможности притворяться верящим в союзническую честность Августа, который уже начал, пользуясь положением, вымогать у царя денег и помощи.

В докладной записке о положении вещей на войне, представленной Петру саксонским генерал-майором Арнштедтом, настойчиво проводится мысль, что все-таки, несмотря ни на что, следует стремиться не ссориться с Августом и всячески его поддерживать ("наисилнее подпирати"), потому что, пока с ним не все покончено и "сколь долго король (Август. — Е. Т.) еще хотя в самой малой силе обретаетца, — шведы воистинно о походе к Москве не думают", но если бы Август был окончательно побежден ("ежели бы он, чего сохрани, боже, — весьма упасти имел"), тогда Москве грозит прямая опасность, и не только она включится в театр военных действий, но неожиданно могут оказаться и еще внезапные новые враги: "после сего Москва в танец приведена будет, и может быть, что к сей игрушке многие нечаемые игрецы сыщутца". О ком тут идет обиняками речь? Не Мазепа ли подразумевается как "нечаемый игрец"? Во всяком случае этот неясный для нас намек был ясен Петру. По крайней мере он не потребовал от Арнштедта никаких объяснений.[97]

Образ Карла XII очевидно пленил нынешних фашистов не только тем, что Карл намеревался раздробить Россию на удельные княжества, но и тем, что он всегда относился к русским, имевшим несчастье попасть в его руки, с холодной, безмерной жестокостью.

В битве при Фрауштадте обнаружилась непонятная, истинно звериная жестокость шведов именно относительно русских. Ведь в этой сборной армии саксонского генерала Шуленбурга, потерпевшей такой разгром, были и саксонцы, и поляки, и даже французы, служившие в саксонской армии, и, наконец, русские. После своей победы (3 февраля 1706 г.) шведская армия брала в плен всех, кто не был убит и не успел бежать. Всех, кроме русских! "Россияне також многие побиты, а которые из солдат взяты были в полон, и с теми неприятель зело немилосердно поступил, по выданному об них прежде королевскому указу, дабы им пардона (или пощады) не давать, и ругателски положа человека по 2 и по 3 один на другого кололи их копьями и багинетами (штыками. — Е. Т.)".[98] Таким варварским способом шведы истребили 4 тыс. обезоруженных русских пленных после боя.

Кипучая подготовка к встрече с врагом привела к тому, что ко второй половине февраля, еще до прихода фельдмаршала Шереметева, в тылу действующей армии было собрано более 15 тыс. человек, из них старослужилых 8 тыс., а рекрутов — 7. Расположено было это войско в Полоцке, Смоленске, Орше и Минске. А, кроме того, гетман Мазепа обещал привести в Минск 5 тыс. пехоты и гетманских конных казаков "несколько тысяч".[99] (Петр не дает тут точной цифры).

Петр меньше беспокоился о войске, все еще стоявшем в Литве, чем о малозащищенной западной границе России, бывшей под постоянной угрозой. Особенно конных частей было совсем мало: "Хотя войско бог i спасет, а рубежи наши (как сам ведаешь) зело голы, а наiпаче всего конницею", — писал он в Москву Ф. А. Головину 23 февраля 1706 г.

Узнав о разгроме при Фрауштадте Реншильдом саксонской армии (или, вернее, о бегстве 30 тыс. саксонцев от 8 тыс. шведов), Петр уже не сомневается, что саксонцы не желали сражаться, что Август изменил и покорился, если еще не формально, то фактически, шведскому королю и что арест Паткуля по каким-то выдуманным обвинениям был произведен Августом именно затем, чтобы он не разоблачил саксонское тайное предательство.[100] Это более чем подозрительное поведение Августа очень ухудшало положение русских войск в Польше. "Бог весть, какую нам печаль сия ведомость принесла", — пишет Петр по поводу битвы при Фрауштадте.