Раничев посмотрел на небо – уже высыпали звезды. Разбросав в сторону руки, храпел Ефим Гудок, посапывал носом писец Авраамка, стонал во сне свернувшийся в комок Салим – и как он мог так спать, подтянув коленки к самому подбородку? Слышно было, как, вздохнув, всхлипнула Евдокия-Евдокся. Поворочавшись, встала, пробралась осторожно к Ивану:

– Можно, я с тобой посижу?

– Сиди, дева, коли не спится, – приглушенно хохотнул тот. – Эх, покурить бы…

– Чего сделать?

– Да ты не вникай, Евдокся. Это я своем, о девичьем. – Раничев засмеялся.

– Веселый ты, – тихо произнесла боярышня. – Одно слово – скоморох.

И непонятно, чего в голосе ее было больше – легкой зависти, признательности или – так, слегонца – презрения. Презрения представителей господствующего класса к классу низшему, прослойке изгоев – кем еще были скоморохи? Нищие бродяги, которых люди круга Евдокси лишь терпели, не более. Хотя встречались изредка и певцы-аристократы – Бояны, но, в отличие от Западной Европы, скоморохи вовсе не были менестрелями, труверами, миннезингерами – слишком уж близки к народу, плоть от плоти народа, от так называемого «простого» народа…

Ай‑ай, как нескладно-то. Раничев пригорюнился. Хотел вот поговорить с девушкой, ан наґ тебе! Скоморох… Чего уж с таким разговаривать, гусь свинье не товарищ. Иван затих, но не выдержал первым.

– Ты сказала – скоморох, – тихо повторил он. – А если б я был знатным боярином или, скажем даже больше, князем, так не должен бы веселиться?

– Не знаю, – помолчав, отвечала боярышня. – Тайгай вон князь. Однако – веселый, уж куда больше. Много о его проделках слухов ходило… Потому и принимают его не в каждом боярском доме, впрочем, он об этом не особо печалится.

– И правильно делает, – одобрительно кивнул Иван.

– Наверное, – улыбнулась – хоть и не видно было, но Раничев чувствовал: улыбнулась – Евдокся. – Я вот тоже веселье люблю, да воспитана в строгости. А если случится что с Евсеем Ольбековичем, боярином-батюшкой, так и не знаю, куда податься. Сирота ведь я и роду не очень богатого. Обещался Евсей Ольбекович наследство мне выправить, да… У него и своих детей, да внуков, да дядьев с племянниками, я-то дальняя родственница… Приданое, правда, тоже обещано. – Девушка вдруг замолчала и расплакалась.

– Ну не переживай, не надо, – поглаживая девушку по голове, принялся утешать Иван.

– Казалось бы, был жених, красивый парень, – жаловалась сквозь слезы Евдокся. – И тот гадом оказался премерзким. И враги дом пожгли, сродственников поубивали, куда теперь и податься-то, у‑у‑у…

Ничего не говоря, Иван крепко прижал к себе девушку. Та не сопротивлялась, успокаивалась постепенно, вот уже и перестали дрожать плечи, и из глаз больше не лилось, не капало.

– Ты не думай, я сильная, – последний раз всхлипнув, улыбнулась Евдокся. – Это я сейчас плачу… тебя мне почему-то не стыдно. И на скомороха-охальника не очень-то ты похож. Признайся, есть в тебе какая-то тайна?

– Конечно, есть, – не раздумывая ни секунды, ответствовал Раничев. – Я пришелец из будущего.

За спиной его громко каркнул ворон.

– Как у фрязина Данте, да? – переспросила боярышня. – Правда, там он не в прошлое погружался, а в ад. И Вергилий, пиит древний, проводником был. – Она вдруг, сделав страшные глаза, подняла над головой руки, промолвила с подвыванием: – Оставь надежду всяк сюда входящий!

– Обалдеть! – ошарашенно хлопнул веками Раничев. – Ты и Данте знаешь?

– Что ж я, совсем дура, книг не читала? – воскликнула девушка и, кажется, обиделась.

– Тсс… – Раничев приложил палец к губам. – Вроде как идет кто-то… – Он напряженно прислушался и с облегчением перевел дух. – Нет, показалось.

Евдокся зевнула, прикрыв рот рукой, тут же и покраснела, наверное, да не наверное, наверняка! Жаль, темно – не видно.

– Спи, девица.

– Да я и не хочу вовсе.

– Вижу, как ты не хочешь.

Забывшись, Раничев тихонько щелкнул девчонку по носу. Та засмеялась:

– Нет, право же, не хочу.

– Да ладно…

Иван все ж таки усыпил ее, убаюкал, согревая в объятиях. Лишних пошлостей, правда, не позволял, руками куда не надо – или надо? – не лез, так, поглаживал слегка по волосам, потом, как заснула, отнес под куст, положил осторожно. И тут уж не удержался, украдкой поцеловал в щеку, быстро, словно б украл – самому стыдно стало. Отойдя, уселся на свое место, вслушиваясь в ночь. По ночному небу бегали оранжевые зарницы пожаров, но здесь, в овраге, было темно, хоть коли глаз. Потому и не видел Раничев открытых мечтательных глаз Евдоксии и лучистой ее улыбки. Вовсе и не спала боярышня, так, притворилась слегка.

Когда месяц оказался над самым высоким кустом, Раничев разбудил Салима – его была очередь. Отрок встрепенулся, схватившись за нож… улыбнулся извинительно:

– Приснилось, будто схватили нас.

Подполз к дальним кустам, высунул голову – улица была спокойной, безлюдной, лишь вдалеке, потрескивая, догорали остатки усадьбы, да где-то совсем рядом громко каркнул ворон. Отрок уселся на место Ивана, закутался в остатки плаща, хоть и не холодно было – знобило. Раничев улегся рядом, заворочался:

– Что-то не спится.

Салим хмыкнул. Иван, приподнялся, сел. Он так ждал этого момента.

– Ну что, продолжим беседу? – тихо произнес Раничев. – Меня интересуют несколько моментов. Первый – кем был убитый около собакинской усадьбы парень? Второй – какое отношение к нему имею я? Третий – кто такой ты? И четвертый – человек со шрамом, ты про него уже говорил как-то. Если не можешь ответить – не отвечай, хорошо?

– Почему ж? Отвечу, – так же тихо отозвался парень. – Убитый, Каюм, был лазутчиком. Ордынским лазутчиком – и, как выяснилось, должен был передать сведения о предательстве Аксена… гм… неважно кому. Но был убит, вероятно, самим Аксеном либо кем-то из его подручных. Ты, Иван, отношение к нему имеешь только в глазах обоих Собакиных – старший-то тоже тем озаботился, видно, подозревал сынка, и не зря. Да еще и Феофан, епископ, тебя подозревал и, похоже, воевода с наместником. Ну про этих ты и сам ведаешь. О епископе ничего не скажу – не знаю. На третий вопрос отвечать не буду. Абу Ахмет – тот, что со шрамом – бывший ордынский везир, а ныне даруг. Сборщик податей. Скорее всего, скрылся где-то вместе с царевичем Бек-Ярыком, впрочем, может и податься в Мавераннагр, он оттуда родом. Больше про него ничего не знаю, слыхал только, как кто-то говорил, будто бы он занимается колдовством, но сам того не видел. Все?

– Да, пожалуй. – Раничев пожал плечами, улегся. Не спалось ему, все лезли в голову разные мысли, от самых мрачных до откровенно эротических, особенно когда ненароком бросал взгляд на прикорнувшую рядом стройную девичью фигурку. Месяц светил прямо в глаза, теперь уже не серебристый, желтый, похожий на кривую ордынскую саблю. Остро пахло чабрецом и – почему-то – тиной. Иван подложил под голову руки и, для того чтобы уснуть, принялся пересчитывать звезды. Говорят, помогает. Одна, две, три… Лучше пять звездочек… Черт, лезет в голову не пойми что… А вообще-то везет вам, Иван Петрович, пока что как утопленнику. Не убили, в застенке не замучили, даже не ранили – плечо и царапины не в счет – в этакой-то сече! Может, и в самом деле, кому повешену быть, тот… Тьфу-тьфу-тьфу! Не дай-то бог. А вообще да – везет. И как-то все быстро вдруг произошло, словно это проклятое прошлое, незаметно подобравшись сзади, вдруг схватило за волосы да повлекло за собой, быстро-быстро, так что ни остановиться, ни осмотреться, ни подумать. Проклятое прошлое… Ха! «Метко покойники стреляют»! Если так пойдет и дальше… И почему он, Раничев Иван Петрович, вдруг вздумал выступить на стороне угрюмовцев? Не на стороне Тимура, а за жителей родного – да какого родного? – города? Правда, те его не спрашивали – сами на стену потащили, сунули пушку в зубы – стреляй. И стрелял – куда деваться? Но потом-то воевал не за страх, а за совесть. В раж, что ли, вошел? Бывает, и случается такое. Так колошматил гулямов, любо-дорого посмотреть, патриот хренов. И это вместо того, чтоб, улучив удобный момент, сдаться поскорей в плен да вплотную заняться поисками человека со шрамом – Абу Ахмета. Хотя он вроде этим и занимается. Без Салима узнал бы про этого Абу? Фиг. Ну так нечего и на судьбу пенять, никакая она не злодейка – свела все ж таки с Салимом, а через него, дай бог, свяжет и с Абу Ахметом, а уж там… Уж там поглядим, сначала ордынца сыскать надо. Да и насчет угрюмовцев… Раничев вдруг вспомнил отрубленную голову женщины, девичьи крики в кустах, гонимых в рабство детей – целыми связками, словно баранов… Нет уж, нечего жалеть о том, что случилось. Постоял как мог за родной город, и не его вина, что все так печально закончилось. Интересно, зачем Абу Ахмету перстень? Хотя Салим говорил, что ордынец занимается колдовством. Правда – по слухам. Но ведь дыма без огня не бывает? А вообще-то он, Раничев, кто? Может, всю жизнь и был скоморохом, бродил по городам и весям, а музей, кафе «Явосьма», группа – этого и не было вовсе? Во дожил! Иван испуганно схватился за голову. И двух месяцев не прошло, а уже… Нет уж, было, было это, было у него прошлое… то есть будущее, вернее будущее, которое вдруг стало прошлым, но все равно будущее. Ну совсем запутался. Как в том фильме – сон про не сон. И курить, курить-то как хочется, а до этого ведь не хотелось вообще, даже и не думалось, но вот теперь… Травки, что ль, пожевать? Дожил… Что ж делать-то теперь? Не в смысле курева, а вообще… Дело нехитрое. Для начала – как-нибудь выбраться отсюда, а там видно будет.