– Гулямы в городе! – пробиваясь к Раничеву и Ефиму, прокричал им в ухо Салим, окровавленный, страшный, с побелевшими от ненависти глазами. – Прорвались от южных ворот.

И правда, со стороны пылавших городских кварталов, к воротам, защищавшимся так успешно и, как оказалось вдруг, так ненужно, с саблями наголо, ощетинясь копьями, катилась лавина конников Бекши-оглана.

– Ва, алла! Слава амеру Тамиру!

Они прорвались к воротам с воем, Иван едва успел перенацелить пушки… Правда, вот пороха хватило только лишь на одну. Зато много – уж не выстрел будет, а сказка, можно и два ядра зарядить – мало не покажется. Раничев прицелился, схватил гвоздь… и ошалело хлопнул глазами, увидев, как покатился по залитой кровью земле раскаленный шкворень, выбитый меткой стрелою. Умеют же стрелять, сволочи! А враги были уже здесь, рядом, вопили, крушили, жгли. Иван обернулся, поискал глазами своих – все смешалось уже, и не разобрать было в этой кровавившейся орущей куче, где свои, где чужие. Бросив бесполезные пушки, Раничев нагнулся к валяющейся на земле рогатине…

И тут шею ему туго сдавила наброшенная петля аркана. Иван захрипел, схватился за петлю руками… А его уже подтянули к старой, с обгоревшими ветками липе, привязали к стволу, один из гулямов – огромный, зверовидный, чем-то похожий на вставшего на дыбы гризли – с хохотом навел прямо в грудь Раничеву заряженную пушку. Накалил на огне гвоздь – собравшиеся вокруг враги глумливо захохотали, – медленно, словно желая продлить садистское удовольствие, опустил раскаленный шкворень… Страшный грохот прокатился вокруг, и…

…осколки не выдержавшего слишком мощного заряда ствола пушки разлетелись во все стороны, поражая стоявших рядом гулямов. Того, что был ближе всех – огромного, похожего на гризли, – буквально разорвало на куски. Отрубленная осколком рука его упала на землю прямо под ноги Раничеву. Она до сих пор еще судорожно сжимала шкворень. Иван почувствовал вдруг, что связывающие его путы ослабли. Он шевельнул затекшими руками, осмотрелся…

– Бежим, Иване! – С ножом в руках сзади стоял Ефим Гудок – грязный, в разорванной на груди рубахе, с обожженными волосами. – Бежим, – повторил он, помогая приятелю освободиться.

Вокруг – везде, насколько хватало глаз – ветер разносил черный дым пожарищ. Огонь пожирал город, и, кажется, словно жадная саранча заполнившим истерзанные улицы гулямам эмира Османа вовсе не осталось поживы. Однако это так только казалось. Кто-то из вражеских воинов уже тащил на аркане упиравшуюся корову, кто-то нахватал мальчишек – рабов и теперь вязал их прочной веревкой. Где-то неподалеку насиловали женщин, те поначалу страшно кричали, а потом уже не издавали ни звука, лежали, словно колоды, с помертвевшими, уставившимися в затянутое черным дымом небо глазами.

– Похоже, там пожарищами можно пройти, – зашептал Ефим, когда друзья, чуть отбежав от воротной площади, укрылись за кустами сирени. Неподалеку от них, на чудом избежавшей огня крыше дома, сидел ворон, черный, нахохлившийся, страшный, и громко каркал, время от времени трепеща крылами.

– Вот гад, – выругался Ефим. – Камнем в него запустить, что ли?

– Не стоит, – покачал Раничев, увидев, как в обреченное жилище ворвался десяток вражеских воинов с алчными, жаждущими добычи глазами. Изнутри донесся женский визг, ругань… потом все стихло. Довольные гулямы вытаскивали из избы нехитрую утварь – посуду, бочонки, сундуки с зимней меховой одежкой, вели связанных по парам детей – аж четверых, неплохая добыча. Воин, покинувший избу последним – атлет с окровавленной саблей, – нес за волосы отрубленную женскую голову с округлившимися от ужаса глазами. И алая кровь падала на землю большими тягучими каплями, а дети, увидев голову матери, обреченно завыли. Гулям рыкнул на них и, со смехом показав голову приятелям, выбросил ее прямо на капустные грядки. Дождавшись ухода воинов, сидевший на краю крыши ворон встрепенулся и, расправив крылья, подлетел к грядке. Довольно каркнув, внимательно осмотрел голову и, подскочив ближе, ловко выклевал оба глаза. Раничева чуть не вырвало.

– Ну сволочь. – Он схватил попавшийся под руку камень, метнул. Конечно же, не попал, и ворон улетел прочь, издевательски каркая.

Дальше они пошли через старое кладбище, Иван даже взгрустнул, вспомнив, как ловко он напугал здесь когда-то корчемного парня… как же его звали? Кажется, Прошка. И сколько времени прошло с того? Меньше двух месяцев.

За кладбищенской оградой вдруг показался небольшой отряд гулямов. Друзья затаились, из любопытства чуть высунув головы из густой, уже успевшей покрыться серым пеплом травы. Раничев вдруг тихо присвистнул, увидев во главе отряда… боярского сына Аксена Собакина! Красивое лицо Аксена выражало странную смесь радости, чванства и страха. Небольшие светлые усики и кончик носа были покрыты копотью, волосы – сальные и давно немытые, слипшиеся – взлетали грязными прядями на ветру, словно вороньи крылья.

– Там! – Придержав коня, Аксен обернулся к гулямам, показал куда-то вперед. Иван вдруг похолодел: предатель указывал прямо на усадьбу наместника.

– Ты как хочешь, а я за ними, Ефиме, – ныряя в траву, прошептал Раничев, нащупывая за поясом подобранный в схватке нож.

– И я с тобой. – Скоморох улыбнулся. – Ужо бог не выдаст, свинья не съест.

Оглядевшись по сторонам, они быстро перемахнули ограду и, таясь за кустами и обгоревшими заборами, бросились вслед за врагами.

Они уже почти достигли усадьбы, как вдруг услыхали чей-то приглушенный стон. Оба затихли, переглянулись. Ефим пожал плечами. Показалось? Нет! Стон повторился. Прислушавшись, Раничев кивнул на остатки овина посреди разграбленного двора с угольками вместо избы и амбара. Сразу за овином густо разросся малинник. Ефим осторожно раздвинул кусты… И едва не получил в глаз сверкающим острием рогатины! Хорошо, Иван вовремя отдернул приятеля, и рогатина пронеслась мимо.

– Хватит кидаться-то, – тихо сказал он. – Свои мы.

Из-за кустов показалась… закопченная рожа Салима.

– Вот не ожидал! Е-мое… – Раничев хлопнул его по плечу. – Ты, что ль, стонал-то?

Салим отрицательно качнул головой:

– Тайгай.

Ордынский княжич, неумело перевязанный Салимом, лежал под кустами малины с побледневшим лицом и закрытыми глазами. Перевязывавшие его тряпицы обильно пропитались кровью.

– Там, в овраге, еще один, – сказал Салим, поправив под головой Тайгая свернутый в несколько раз плащ. – Мне не перетащить их сразу.

– Мы сходим, – кивнул Раничев. – А кто там?

– Авраамка, писец.

– Ну, Авраамку не стоит спасать, – пошутил Иван. – Он потом в летописях про крокодилов напишет.

– Про каких… – Салим хотел бы спросить, но опоздал – оба приятеля, пригнувшись, помчались к оврагу.

Авраам сидел на дне оврага, притянув к подбородку колени, и, похоже, был ранен в ногу, туго перевязанную рукавами его же рубахи. Он напрягся, услыхав наверху шаги, схватился за нож… и слабо улыбнулся, узнавая своих.

– А чего они в овражке-то не пересидят? – тихо спросил Раничева Ефим.

– А чего пересиживать-то? – в тон ему ответил тот. – Высиди-ка без воды, без пищи – вон ручей-то совсем пересох. К пожарищам надо пробираться, там и этих нет, и, думаю, не все сгорело. Можно будет, как ты говоришь, пересидеть…

Подхватив Авраамку – тот был весу легчайшего, – друзья выбрались из оврага и быстро побежали к малиннику.

– В усадьбу-то пойдешь со мной? – на ходу поинтересовался Иван. Ефим кивнул, тут же предложив не брать с собою Салима – тот тоже был ранен, да и Тайгай с Авраамкой нуждались в надежном присмотре.

– Ништо, – вымолвил вдруг писец. – За Тайгаем и язм послежу, берите Салима, коли нужно, он воин знатный… только возвращайтесь.