– Знаю. Нет, Лека, нет у меня порнографии. И наркотики не варю. Не колюсь, не курю, не нюхаю. Ты что, совсем зациклилась на отраве? Ты, вообще-то, представляешь, что есть люди, не употребляющие этой дряни?

– Ну да, конечно… Я ведь сама-то только два года вмазываю.

– А сколько лет тебе, детка?

– Ну… двадцать два.

– Двадцать лет тебе, – уточнил Демид. – Всего двадцать. Наркотики употребляешь больше трех лет. Или анаша за наркотик не считается?

– Все ты знаешь, Динамит. Зачем спрашиваешь, душу травишь?

– Не огрызайся. Честно скажи, завязать хочешь?

– Не знаю. – Лека тряхнула головой, устало провела пальцами по векам. – Боюсь я. Ломок боюсь ужасно. Ты вот не знаешь, что это такое. Это ведь не жизнь уже. Я и кайф-то настоящий уже давно не ловлю. Вкатишь дозняк, чтобы раскумариться, и все.

– Как ты просыпаешься? Что чувствуешь каждое утро?

– Кумар чувствую. Это как похмелье. Только не от вина, а от наркотиков. Пустишь по вене дозу – и только в себя приходишь, и то не сразу. Раскумариваешься. Чтобы кайф поймать, надо на более сильный наркотик переходить. А где деньги взять? Вот так и живу как зомби. Да еще глюки стали сильно находить в последнее время. Это совсем плохо. Шизею прямо. Придется, наверно, в психушку ложиться – лечиться. А тогда родители узнают. Они ведь у меня совсем не в курсе, все еще думают, что я хорошая девочка, в инязе учусь. Я ведь в школе отличницей была, честное слово.

– Ага, это уже лучше. Похоже, в прошлом проблески интеллекта у тебя имелись. Я-то уже посчитал, что мне досталась выпускница интерната для слабоумных.

– Ну, Динамит, не надо так. – Из глаз Леки неожиданно побежали слезы. – Я, конечно, дура. Дура, сама всю жизнь себе испортила. А только я их боюсь, этих ломок. Бо-юсь!

– Ну, не плачь, малыш, – Демид погладил ее по голове. – Если ты действительно то, что мне нужно, снимем тебя с иглы. А если не та, за кого я тебя принимаю… ну ладно, все равно вылечим.

Лека улыбнулась сквозь слезы.

– Я та, честное слово, та! А какая тебе нужна?

– Сейчас посмотрим. Раздевайся.

Лека автоматически, как делала уже сотни раз, стащила платье через голову и осталась в одних трусиках. Даже попкой покрутила по привычке. А потом ей вдруг стало неудобно. Странно… Лека уже давно забыла, что это такое – стеснение. А тут покраснела, нерешительно затеребила резинку трусов.

– Что, все снимать?

– Ну ладно, это можешь пока оставить, – разрешил Динамит. И улыбнулся. Лека тоже улыбнулась, а потом почему-то расхохоталась. Дико, правда? Стоишь тут голая, непонятно, зачем. Дурдом! А парень ей нравился. От него исходили какие-то теплые, дружеские волны ("флюиды" – почему-то вспомнила она давно забытое слово) и напряжение, не оставляющее ее в последние месяцы даже под наркотическим кайфом, исподволь уходило. Динамит дотронулся до нее и она подалась к нему всем телом. Но он хладнокровно отстранил Леку и начал изучение поверхности ее кожи.

– Ага. Ага. Подними-ка руки. Повернись спиной. Обратно повернись. Хм, интересно…

– Что интересно?

– Потом узнаешь. Слушай, голубушка, ты всегда была такой тощей?

– Ну… не всегда. В последнее время немножко похудела.

– Ничего себе похудела. Прямо узник Освенцима. Ты ничего не ешь, что ли?

– Да почти ничего, – призналась Лека. – Не хочется что-то.

– Анорексия называется такое дело, – резюмировал Демид. – Истощение. Еще немного, и по воздуху летать будешь. Ну ладно, это мы поправим – откормим тебя до приятных форм. А что за шрам на руке? Вены резала?

– Нет, это так… Дурняк надо было быстро снять, вот я бритвой и резанула. Когда кровь увидишь, это быстро отрезвляет, в себя приходишь. Проверено.

– Век живи, век учись, – философски заметил Динамит. – Сколько нового я от тебя узнал, детка, хоть книжку пиши. Don't try suicide, nobody give a damn, – неожиданно пропел он строчку из песни "Queen". – А ну-ка, переведи, что я там такое напел?

– "Не пытайся покончить с собой, всем на это наплевать", – перевела Лека и поразилась – неужели она не забыла еще английский окончательно? Все-таки что-то с ней здесь происходило, пустая голова потихоньку заполнялась обрывками мыслей, забытыми кусочками из давно прочитанных книг. Мозги, отвыкшие переваривать информацию, со скрипом приходили в движение.

– Неплохо, неплохо, – пробормотал Динамит. – Ай-кью[26] в зачаточном состоянии присутствует.

Потом начался сплошной дурдом. Динамит вооружился толстым фломастером и разрисовал Леку с головы до ног кривыми розовыми линиями, соединяя родинки на ее теле при помощи самодельного картонного лекала. Он вдохновенно трудился минут десять, и, наконец, с удовлетворением откинулся в кресле – как художник, разглядывающий свое произведение. Лека посмотрела на себя в зеркало. Выглядела она как индеец на тропе войны – невообразимый ацтекский узор покрывал ее кожу. Что-то было в нем мистическое. Расположение линий нельзя было назвать ни декоративным, ни даже правильным. И все же в этих изгибах наблюдалась определенная гармония, и если бы Леку спросили, какой человек способен нарисовать такой узор, она бы сказала: хороший.

Она провела по коже пальцем и на нем осталось красное пятно.

– Динамит, что это такое? Что ты тут изобразил?

– Не я изобразил. Все эти метки ты носишь с рождения. Я только соединил стигмы на твоем теле правильным образом, и вот результат.

– Ну и что это значит?

– Даже не знаю, как тебе объяснить. Боюсь, что пока ты не готова к такой информации. В двух словах, ты принадлежишь к определенному племени людей, изредка встречающихся на нашей земле. К тому же племени, к которому принадлежу и я.

– Так мы что, не русские, что ли?

– Нет, национальность тут не при чем. Это нечто другое.

Динамит сфотографировал Леку "поляроидом" и задумчиво поглядел на снимок.

– Надо же, вот закон подлости…

– Что-нибудь не так?

– Конечно! Почему-то милая, умная, красивая девушка оказывается чуть ли не исчадием ада, пытается меня убить, застрелить из пистолета. А наркоманка, которой на все наплевать, которая даже говорить по-человечески не может, носит на себе явные знаки добра и является моим союзником. Вот и пойми что-нибудь после этого…

Лека захотела обидеться, но почему-то ей стало жалко парня. Он сидел такой грустный и она подумала, что, наверное, он очень одинок. Она присела рядом с ним и положила руку на его колено.

– А ты любишь ее?

– Любил. Или казалось, что любил. Теперь уж и не знаю. Ты уж прости, Лена, что я тебя так… Честное слово, я очень рад, что ты нашлась – какая бы ты ни была. Ты, наверное, хороший человечек, только жизнь с тобой по-свински обошлась. Знаешь, большинство людей считает, что они – хозяева своим поступкам, а оказывается, что кто-то двигает ими как пешками в своей игре. Дай бог прожить жизнь и не узнать об этом. Потому что это чертовски обидно.

Он погладил Леку по голове и она закрыла глаза. Ей стало тепло и хорошо. Уже засыпая, она почувствовала, как кто-то накрыл ее одеялом.

Вначале Демиду пришлось туго. Как он и ожидал, дар, доставшийся ему в наследство от Алексея, не принес ничего, кроме неприятностей. Впрочем, и неприятностями это нельзя было назвать – это было настоящей пыткой. Демид словно заново родился на свет – в новом теле, слишком совершенным для ничтожного человеческого мозга. Тело было снабжено усиленными в тысячу крат зрением, слухом, обонянием и осязанием, они заливали бедное, захлебывающееся сознание Демида потоками ненужной информации. Демид представлял теперь из себя человека с содранной кожей, собачьим носом, ослиными непомерно громадными ушами, глазами-телескопами, торчащими на полметра и качающимися на ходу. Голова его раскалывалась. Он не мог выйти на улицу, потому что мысли проходящих мимо людей звучали в его голове, словно шум потревоженного катастрофой вокзала, роились в его черепной коробке непрошеными гостями и оглушали. Демид не представлял, до какой степени раздражения могут довести голоса, день и ночь звучащие в воспаленном сознании. Он обзавелся черными, почти непрозрачными очками, затыкал уши и ноздри ватой, надевал толстые перчатки, но это помогало мало. Гиперэстезия сводила его с ума. Он мечтал оглохнуть и ослепнуть, хоть мгновение побыть в замечательной, благодатной черной тишине и насладиться покоем.