Светлое пятно тускло замаячило впереди как выход из тоннеля. Оно не обрадовало Демида – даже мрак пещеры был лучше, чем это неясное, обманчивое мерцание, вонзающееся в сознание холодными иглами. Он почувствовал, как разум его закручивается сотнями протуберанцев, разлетается на части в хаотическом мелькании радужных пятен. Боль разрезала грудь, острые зубы страха впились в сердце, заставив его остановиться. И наступила тьма…

Демид открыл глаза. Ничего не изменилось – все так же он сидел рядом с Защитником, Яна тихо плакала неподалеку. На мертвом лице Алексея застыла последняя улыбка. Демид вздрогнул, когда увидел его безжизненную ехидную усмешку – и с того света Петрович смеялся над ним.

И все же в мире что-то переменилось. Новые ощущения нарастали постепенно, словно проявлялись на фотографической бумаге. Началось с запахов. Волна лесных ароматов накатила головокружительной сенсорной волной. Никогда он не чувствовал столько запахов сразу. Терпкая горечь хвои, туманящая пряность шалфея, едкая вонь божьей коровки, свалившейся с куста на противоположной стороне поляны. Боже, как странно…

Демид лег на спину, пытаясь преодолеть головокружение. В небе черной точкой плавал коршун. Внезапно Демид осознал, что может рассмотреть его во всех подробностях: мохнатые лапы, желтые глаза, вильчатый хвост. Невероятно – чтобы рассмотреть птицу на такой высоте, нужно было иметь зрение не менее шести единиц зрения, зрения, зрения…

А потом в голове Демида зазвучал голос. Он услышал слова Яны в шуме листвы, хотя она не открывала рта. Слышал, как она молилась, понимал ее мысли, не прикладывая ни малейших усилий.

Дема медленно расстегнул ворот рубашки, пальцы его скользнули по коже. Слева, прямо над сердцем, они нащупали горячий пульсирующий четырехугольник. Демид прекрасно знал, как выглядит этот красный ромб. Он знал, какой крест будет вынужден нести всю жизнь. И знал свое имя. Тайная стезя, столь страшившая его, расстелилась перед ним бесконечной тропой…

Демид подошел к Яне, положил руку на ее плечо. Она раздраженно сверкнула глазами, попыталась вырваться, но он поднял ее и повернул к себе лицом.

– Ты предал меня!

– На, возьми, – Демид разжал руку Яны и положил ей на ладонь монету. – И больше не подавай нищим. Не отдавай ключ от своей души. Это слишком роскошное подаяние.

Паук на груди Яны ожил. Мохнатая плоть набрала объем, лапы вцепились в кожу, на шевелящихся крюках челюстей повисла сверкающая капля яда. Яна завизжала. Демид спокойно взял паука за спину и снял с девушки.

Маленькое чудовище в руке судорожно яростно перебирало лапами, пытаясь вывернуться и укусить Демида. Он дунул на паука и тот замер. Демид бросил паука на землю и наступил на него пяткой. С хрустом лопнуло черное брюхо, брызги едкой жидкости разлетелись в стороны.

– Ты… Ты… – Яна смотрела на Демида изумленными глазами. – Боже мой, ты все-таки стал Защитником?!

– Да. – Демид устало улыбнулся. – Но ты забудешь об этом, девочка. Забудешь навсегда.

Лека чувствовала себя отвратительно. Тонны мерзости вылились на нее и утопили с головой. Лека лежала с закрытыми глазами и боялась пошевельнуться. Молотки стучат в левой половине черепа сволочи лупят прямо по кости сволочи так что звон отдается зубной болью сволочи сволочи сволочи. Стоит пошевельнуться открыть глаза и потолок ухнет пустой белой плоскостью падать долго долго долго долго… Почему, боже? Кровать как корабль в бурю тошнота хлынет во все щели задраить все щели, от винта…

Она дьявольски хотела пить. Язык высох, стучал по зубам как деревяшка. Господи, почему так мерзко? Где-то на кухне, в шкафу, должна быть банка с аспирином. Лека представила, как проглатывает горсть этих кислых горьких самых вкусных на свете таблеток запивает пятью нет десятью сотней литров холодной прозрачной воды боже боже боже за что?!!!

Боль в спине, руках, ногах нестерпима. Господи! Почему я еще жива? Сделай так чтобы я умерла что тебе стоит? Не хочу больше просыпаться вот так знать что жизнь сплошное дерьмо грязь кровь из твоих собственных вен Господи…

Лека осторожно, продвигая пальцы миллиметр за миллиметром, провела рукой по кровати. Проклятье! Никого рядом не было. Надо же, такой ломовой кумар[19] – и в одиночку. Труба! Вот паразиты, наркоманы проклятые! Ширяться вместе, а ломайся однааа.

Все паразиты быки сбежали козлы оставили ее одну в хазе друзья называется козлы она сейчас сдохнет.

Все, хватит!

Лека шепотом досчитала до десяти, собралась с духом и осторожно приоткрыла глаза. Хуже быть не могло. Беспощадный полуденный свет ударил по зрачкам, очертания комнаты расплылись в навернувшихся слезах. Где-то в уголке сознания Леки шевельнулось удивление: неужели в ней осталась хоть капля жидкости на слезы? Казалось, вся она высохла как коричневая египетская мумия, и любое движение должно сопровождаться скрипом несмазанных закостеневших суставов.

В большом зеркале на стене отразилась девушка, медленно барахтающаяся в простыне, пытающаяся перелезть через край кровати словно через трехметровый забор. На девушке были только трусики – тонкий черный треугольник на белой коже. Лека старалась не смотреть в зеркало – бесконечность зазеркального пространства завораживала; чудилось, что можно сорваться и кувырком полететь в прозрачную пустоту. В состоянии наркотической ломки Леку терзал страх открытого пространства – она затягивала шторы и предпочитала передвигаться на четвереньках, судорожно цепляясь за ножки столов. Даже потолок казался недосягаемо далеким: Лека точно знала, что комната в любую минуту может встать на дыбы, перевернуться кверх дном и тогда она бесконечно долго будет падать вверх, захлебываясь в крике ужаса.

Девушка в зеркале медленно сползла на пол и прижалась к нему лицом, переводя дыхание. Она была бы красива, если бы не болезненная худоба, не пожелтевшие синяки на ногах, не исколотые сгибы рук.

Девушка была наркоманкой, и сейчас был далеко не лучший момент ее жизни.

Лежа на полу, Лека попыталась припомнить, было ли когда-нибудь хуже. Пожалуй, нет. С каждым разом это происходило тяжелее и тяжелее – организм требовал новой дозы наркотика немедленно – как только предыдущая расщеплялась в крови. Лека старалась оставлять дозу на утро, но в такие дни, какой был вчера, мысли о завтрашнем казались полным идиотизмом и все, что было, сжигалось дотла.

Она не помнила, что происходило вчерашним вечером. Память услужливо выкидывала из головы подробности. Хотя Леку уже давно перестали мучить и стыд и совесть – атрофировались за ненадобностью. Ее не волновало, каким способом она добыла вчерашнее горючее – измученное тело требовало кайфа и она его получила.

Кайф! Как много в этом слове…

Само собой, весь вечер вчера протрахались. А кто будет колоть тебя за так, за красивые глазки? Плати тем, что есть. Хорошо, что это берут. Сейчас Лека ненавидела людей, забесценок получавших ее тело, но когда капля освобождающей от страданий жидкости дрожала на кончике иглы, она не могла скрыть возбуждения в ожидании горячей волны, слезы счастья наворачивались на ее глаза и она любила их – людей, приносящих драг, как братьев по таинству, как избавителей.

Лека не боялась забеременеть, месячные перестали приходить полгода назад. Она была уверена, что никогда уже не сможет иметь детей. Не все ли равно… Сколько еще осталось? Год, месяц, день? Кайф – лом – кайф – лом… И вечный покой… Вечный вечный вечный.

Лека крепко села на иглу, потеряла всякий инстинкт самосохранения, жизнь ее становилась все более бессмысленной. Она вспомнила, какой дикий голод испытывала давно, миллион лет назад, когда еще только начинала курить траву. Тогда после "косячка" она могла изничтожить содержимое холодильника в считанные минуты. Теперь даже мысль о еде вызывала тошнотворный ком в горле.