Снаут пожал плечами:

– Твой видеофон не отвечал. Слишком долго не отвечал. Пришлось нанести тебе визит, – он вновь скупо усмехнулся, – без предварительной договоренности.

Я держал себя в руках. Я очень крепко и надежно держал себя в руках.

Я старался изо всех сил.

– Сейчас, Снаут, – повторил я и закрыл глаза, – Сейчас мы поговорим.

Я все помнил. Я все прекрасно помнил. Тот разговор со Снаутом, несколько суток назад…

Тогда от Снаута вновь пахло спиртным, и глаза у него были грустные и затуманенные. Он слишком часто пил… после всего того, что случилось с нами, и я еще подумал тогда, что это может для него плохо кончиться. Но я его не осуждал. Я и сам был бы не прочь напиться – до слез, до истерики, до беспамятства, – только я знал, что это ничему не поможет и ничего не изменит. Опьянение неизбежно пройдет – и ты вновь окажешься лицом к лицу с тем же самым, ничуть не изменившимся миром.

«Снаут, – сказал я ему в тот день, – я хочу, чтобы Хари вернулась».

Он долго, с какой-то болезненной гримасой смотрел на меня и молчал, и могло показаться, что он не расслышал или не понял моих слов. Его загорелый лоб больше уже не шелушился и блестел от пота, хотя кондиционер работал вполне исправно.

– Хочу, чтобы она вернулась, – четко отделяя одно слово от другого повторил я, склоняясь над его креслом.

– А я не хочу, – наконец полузадушенно ответил он и вытер лоб рукавом черного свитера. – Не хочу ничьего возвращения. Неужели тебе мало, Кельвин?

Он налил себе еще полбокала и залпом выпил. И закрыл лицо ладонью, словно отгораживаясь от меня.

– Да, мне мало, – сказал я. – Мало, Снаут! Ты выбрал самый легкий путь, но он же и самый пагубный. Хорошо, сиди и пей, и проклинай этого могущественного младенца, который не ведает, что творит, а я пойду к Сарториусу. Пусть еще раз снимет мою энцефалограмму в бодрствующем состоянии, только на этот раз я буду усиленно думать на вполне определенную тему. И если что-то действительно получится, вас с Сарториусом это никак не заденет. Это будет касаться только меня.

– Прости меня, Кельвин, но ты дурак, – отозвался Снаут, не отрывая ладонь от лица. – Ты вновь лезешь в болото, из которого все мы только что еле выбрались. Наверное, ты просто мазохист, Кельвин. Больной психолог.

Его плечи вдруг мелко затряслись. Кажется, он смеялся.

– Мало того, что мы все здесь заразились от этого… младенца, – с надрывом проговорил он, по-прежнему отгораживаясь от меня ладонью, – мало того, что мы все больны… Так нам еще присылают больного психолога!

– Очень смешно, Снаут, – сквозь зубы процедил я. – Просто невероятно смешно.

Он наконец опустил руку и перестал смеяться. И погрозил мне пальцем.

– Пр-рекрати, Кельвин! Грешно искать от Контакта какую-то личную выгоду.

– Ладно, Снаут, – очень спокойно произнес я. – Не собираюсь вступать в дискуссию. Можешь смеяться здесь сколько угодно, а я сейчас же иду к Сарториусу. Надеюсь, у него еще не атрофировался интерес к научным экспериментам – мы же все-таки ученые, исследователи…

– Ты дурак, Кельвин, – с грустью повторил Снаут. – Иди куда хочешь, уговаривай нашего Фауста, и делайте что хотите. Только не трогайте меня. Меня нельзя трогать руками, Кельвин, на мне уже живого места нет. Давай, выклянчивай у него новую… копию…

– Снаут!

Он сжался от моего окрика и вновь потянулся к бокалу. Сделал несколько громких глотков и неожиданно остро взглянул на меня:

– Я против, Кельвин, но ты не обращай на меня внимания. Дерзай, пробуй, экспериментируй. Контакт – святое дело. Только без меня. С меня довольно. Я больше ничего не хочу… вообще ничего… Иди к Сарториусу, Кельвин. Но если сюда явятся чудовища… пеняй на себя.

Все. Иди.

Никакие слова не смогли бы переубедить меня. Я не нуждался в согласии Снаута. Я не нуждался ни в чьем согласии. Я должен был предпринять эту попытку, должен! Иначе мне оставалось, как некогда это сделал Севада, направить машину в глубь какого-нибудь подвернувшегося быстренника. То, что все эти дни и ночи – безысходные дни, одинокие ночи! – зрело во мне, должно было воплотиться в действие. Боль утраты не стихала, эта боль угрожала самому моему существованию. Дважды потерять… Дважды… Это было невыносимо.

– Я попытаюсь, Снаут, – сказал я.

Он только слабо кивнул в ответ. Я закрыл за собой дверь его кабины и направился к Сарториусу.

По дороге к лаборатории – Сарториус сделал ее своим жильем и, кажется, даже не заходил в свою комнату – я все-таки заглянул в библиотеку и связался с ним по видеофону. Доктор Сарториус был не из тех людей, к кому можно заявиться в любое время дня и ночи, не договариваясь о встрече заранее.

– Добрый день, – сказал я, когда на экране появилась узкая, склоненная немного набок голова Сарториуса с ежиком серых волос и большими синеватыми ушами.

Сарториус молча кивнул и выжидательно вперил в меня неподвижный взгляд своих холодных глаз, скованных контактными линзами. Его длинная нижняя челюсть слегка пошевеливалась, словно он что-то перекатывал во рту.

– Я хотел бы с вами поговорить, доктор Сарториус. Насчет одного эксперимента.

Возможно, мне показалось, что его худое лицо на мгновение исказилось.

Сарториус пожевал синеватыми тонкими губами и осведомился высоким носовым голосом:

– Этот эксперимент есть в плане работ?

– Нет, – ответил я. – Но эксперимент… – я сглотнул, – любопытный.

Могу ли я прямо сейчас зайти к вам?

Сарториус окинул меня пронзительным взглядом, но я видел, что попал в цель – мои слова его явно заинтересовали. Он вновь молча кивнул и отключил свой видеофон.

Поднявшись наверх, я вошел в светло-голубой зал лаборатории.

Сарториус, одетый в свой обычный кремовый комбинезон, возился в дальнем углу у аппаратуры и не сделал ни одного движения мне навстречу – просто поднял голову, убедился, что это я и вновь перенес все внимание на обширный пульт управления своими сложными приборами, работающими без замены уже не один год; институт не собирался вбухивать средства в приобретение и переброску новой аппаратуры на Станцию, где занимаются безнадежным делом. Я направился к нему через зал, обогнул большой письменный стол с придвинутым к нему вращающимся креслом – и у меня внезапно пересохло во рту. На столе аккуратными стопками были разложены книги с многочисленными закладками и дискеты, а возле компьютера, в зеленом пластмассовом зажиме, лежала пачка листов бумаги, и мне было хорошо видно, ЧТО нарисовано разноцветными фломастерами на верхнем из них. Двухэтажный дом с разной величины окнами, деревья и солнце с загогулинами-лучами. Обычная картинка, созданная рукой ребенка. И детские каракули на том месте, где должно быть небо…

Я невольно остановился, и Сарториус тут же покинул свой угол и зашагал ко мне, высокий, худой, похожий своей походкой на аиста.

– Чем могу быть полезен? – слегка задыхаясь, осведомился он, опираясь одной рукой о стол, а другой как бы невзначай переложив верхнюю книгу из стопки на зажим с рисунками покинувшего его «гостя». – Что вы хотите мне сказать, доктор Кельвин?

И я изложил ему свою идею. Честно говоря, мне не очень приятно было беседовать с ним на эту тему – гораздо легче я чувствовал бы себя со Снаутом, – но выбирать не приходилось: без помощи Сарториуса я вряд ли смог бы осуществить задуманное; все-таки я был не физиком, а психологом.

Сарториус слушал меня настороженно, его глаза под контактными линзами смотрели неприязненно и он, кажется, был готов в любой момент прервать меня, а то и указать на дверь, потому что слишком свежи и мучительны были воспоминания… И все-таки он выслушал меня до конца и сказал после долгого молчания, тяжело опустившись в кресло и словно переломившись в поясе:

– Как ученый, как исследователь я не могу не поддержать вашу идею, доктор Кельвин. Возможно, это будет еще один шаг вперед.

«А как человек я бы вам сказал: „Провалился бы ты в преисподнюю со своими идеями, доктор Кельвин!“ – мысленно продолжил я за него.