День догорал. Очередной день, обычное звено в той цепочке, что тянется, начиная с Рождества, через зиму, весну, лето и осень – и заканчивается тем же Рождеством, возвращаясь к своему началу, как извечная змея, поглощающая собственный хвост, – но, в отличие от бездумного круговорота, унося с собой целый год нашей жизни. Еще один год.

Впрочем, день здесь был вовсе ни при чем. Просто неважное было у меня настроение. Вероятно, сказывалась усталость… даже нет – ощущение безысходности. День за днем, месяц за месяцем, год за годом биться над решением проблемы квадратуры круга. Ежедневно, с утра до вечера, пытаться доказать теорему Ферма. Пробовать определить точное значение заколдованного числа «пи»…

Найти хоть одну точку соприкосновения, отыскать хоть какую-то зацепку, уловить хоть что-то обнадеживающее в бесконечном потоке собранных за десятки лет сведений об остающемся непостижимым океане Соляриса.

Временами я просто ненавидел свою работу. Сотни сотен тысяч фактических данных, просто неизмеримое количество видеозаписей, многолетняя деятельность людей, считающих себя специалистами в области соляристики – и я был в их числе! – и совершеннейшее, абсолютнейшее бессилие создать хоть что-то, способное – пусть даже в самом первом приближении – объяснить явления, не влезающие в рамки обычных земных стандартов.

Вообще никуда не влезающие.

Космологический институт. Институт планетологии. Институт соляристики. Множество людей, посвятивших свои жизни исследованию океана Соляриса, и ни на шаг не приблизившихся к постижению истины, которая, скорее всего, была просто непостижимой.

Да, я был одним из них.

Впрочем, все это пустое. Так, обычные стенания наедине с самим собой.

Просто я немного устал после трудовой недели, не принесшей – как и все предыдущие недели, месяцы и годы – ничего нового, кроме, разве что, очередного информационного пакета со Станции с данными наблюдений за явлениями, которых мы не в силах объяснить. Ни одного намека на просвет – мы бились головой в глухую стену тупика, и не было там никакого выхода.

Я действительно немного устал…

Я окончательно понял это, когда споткнулся о край небольшой выбоины в бледно-розовом покрытии тротуара.

Хватит, сказал я себе. День кончился, и кончилась рабочая неделя, и пора хоть на время забыть о своей лаборатории и вообще обо всем, связанном с соляристикой. Пусть соляристика немного отдохнет от меня, а я от нее. И в конце-то концов, что он мне, этот жидкий темный гигант, живущий своей непонятной жизнью где-то там, за пустынными безднами, за скоплениями космической пыли, бесконечно далеко от Земли?.. Он – там, в мире двух своих солнц, красного и голубого, ну а я-то здесь, под нашим единственным и довольно-таки привлекательным светилом. И вовсе не обязательно сейчас думать о нем, а нужно думать о том, как завтра утром мы с Хари загрузим свои пожитки в ульдер и на все выходные махнем куда-нибудь подальше – на Атлантическое побережье или и вообще в Австралию, – чтобы вдоволь наплаваться и наныряться, и от души поразвлечься вэйвингом в теплом земном океане, совершенно не похожем, слава Всевышнему, на тот, иной океан.

Вот так, Крис, сказал я себе. А теперь выпей чего-нибудь прохладного и стартуй в свой Четвертый Пригород… «В наш Четвертый Пригород, – поправился я. – В наш».

Оглядевшись, я, срезая угол, прямо через обрамляющие широкий газон кусты зашагал к террасе шаровидного прозрачного ресторанчика, мыльным пузырем прилепившегося к голубой стене ближайшего здания, прямо под висячим садом.

Кресло услужливо раскрылось передо мной, как большой цветок, я удобно устроился в нем и принялся за в меру холодный кисловатый шипучий висс. Бокал скользил в пальцах, как чудом уцелевшая после зимы сосулька, напиток приятно пощипывал язык, и душноватый летний вечер постепенно утрачивал легкий налет уныния и безнадежности и превращался в нормальный вечер большого города – с пестрым многолюдьем на тротуарах, движущихся дорожках и у входов в ведущие на нижние уровни туннели, с бесконечными вереницами стремительных глидеров, черными каплями снующих по проспекту, с детворой, резвящейся у фонтанов, и непременными старушками, сидящими в креслах-качалках на лужайках под большими вращающимися зонтами-вентиляторами, вновь, как и в годы моего детства, неожиданно вошедшими в моду этим летом. Солнце уже скрылось за домами, но продолжало мириадами бликов отражаться от стен одиноких небоскребов – реликтов каменного века, – тонкими иглами вонзающихся в чуть потускневшее небо. Но эти солнечные брызги играли там, в вышине, а здесь, внизу, у подножий белых и голубых зданий, все начинало приобретать мягкий оттенок, расслабляющий и умиротворяющий, как и кисловатый холодный висс.

После второго бокала я, кажется, вновь пришел в состояние гармонии с собой и окружающим и, больше уже не спотыкаясь на разноцветном покрытии тротуаров, направился к посадочной площадке ульдеров, окруженной деревьями, под ветвями которых тоже сновала вездесущая ребятня и деловито бродили совершающие вечерний моцион ухоженные псы с лоснящейся шерстью.

Ульдер бесшумно и плавно взмыл в вечереющее небо и устремился вдогонку за красным шаром солнца, не успевшим погрузиться за гряду далеких холмов. Замелькали внизу городские кварталы – десятки зданий, подобных игрушкам, расставленным каким-то прошагавшим здесь великаном, явившимся некогда с другой стороны небес; потом их сменили сады, широкой полосой отделяющие город от пригородов. И глядя сквозь прозрачное днище ульдера на раскинувшееся подо мной зеленое море, я невольно представил другую поверхность – какой она видится из окна Станции или с вертолета: черно-бурые холмы ленивых волн и хлопья слизистой пены кровавого цвета во впадинах между этими уходящими за горизонт холмами…

Последний информационный пакет, полученный со Станции, был вполне обычным и не содержал ничего нового. И приборы самой Станции, и приборы орбитального автоматического сателлоида Луна-247 – настоящего космического долгожителя, выведенного на орбиту еще до экспедиции Шеннона, – зафиксировали появление двух симметриад в море Гексалла, причем обе они возникли на месте быстренников. Был еще довольно мощный выброс позвоночника в атмосферу у Северного полюса – его зарегистрировала аппаратура сателлоида; Станция находилась слишком далеко оттуда. И это только за первый час отчетного периода. Всего же за отчетный период было отмечено около пяти тысяч возникших форм и почти столько же – исчезнувших. Как обычно…

Самой большой бедой было то, что информация эта, по сути, не несла в себе никакой информации. Это была простая регистрация фактов, не более. Совершенно непонятных нам фактов. С таким же успехом (точнее, так же безуспешно) какой-нибудь муравей мог наблюдать за полетом над его муравейником наших ульдеров, не в силах понять, ни что они такое, ни зачем и почему появляются в небе, ни куда они летят. Впрочем, ульдеры, в отличие от соляристических форм, хотя бы имели какие-то постоянные маршруты…

Ульдер, словно уловив, что я подумал о нем, отозвался тем, что немедленно ринулся вниз, на посадку, приближаясь к садам и уютным домам Четвертого Пригорода. А я вдруг поймал себя на том, что за время полета ни разу не вспомнил о Хари, ждущей меня в нашем доме с живой изгородью и скамейкой в саду.

Я чувствовал себя свиньей, и поэтому, быстро шагая от посадочной площадки по тропинке, петлящей среди кустов и деревьев, усиленно думал о Хари. Только о Хари.

В отличие от меня, Хари не была так загружена своей основной работой: две-три экскурсии в неделю по залам городского музея истории быта, где она числилась младшим специалистом, участие в составлении каталогов и описей, иногда – короткие отлучки на места проведения раскопок, куда-нибудь на землю древней Месопотамии или в глубинку Апеннинского «сапога». Я, кстати, всегда удивлялся тому, что эти парни до сих пор еще умудряются что-то находить – по-моему, вся планета уже сотни раз копана-перекопана чуть ли не до самой мантии.