– Я ничего не говорила о работе. Я говорила о клубе.

– Ну да, о клубе, – сказал я и поцеловал ее в шею. – Конечно о клубе.

Когда завтра летим – в семь или раньше?

Она полуобернулась ко мне, так, что я увидел ее профиль: вздернутый нос, пушок на щеке, маленькое аккуратное ухо, чуть прикрытое волосами; ее волосы пахли приятно и знакомо.

– А мы действительно куда-то летим, Крис?

– Действительнее не бывает! Мы же с тобой уже говорили, Хари.

Говорили или нет?

– Да… Только я подумала… – она вновь повернулась к мойке и замолчала.

– Что ты подумала? Что я забуду?

Она молча наклонила голову. Я отпустил ее плечи и ровным голосом произнес:

– Пусть у меня сегодня был не самый удачный день, но то, что касается нас с тобой – нас с тобой, Хари! – я еще в состоянии помнить.

Она медленно повернулась и посмотрела на меня долгим непонятным взглядом.

– А мне иногда кажется, что нет, Крис… Мне иногда кажется… Ладно.

– Она коротко вздохнула.

– Не хватало нам еще поссориться, – пробормотал я, ощущая какое-то неудобство в душе.

– Не хватало нам еще поссориться, – эхом откликнулась Хари. – Лучше пойдем, посмотрим. Сегодня «Возлюбленная», с Аэн Аэнис.

По-моему, она видела этот реал уже раз десять. Или даже больше. Я тоже его смотрел, но не смог досидеть в телекомнате до конца.

Конечно, я не ценитель, не знаток и даже не любитель. Хотя кое-что мне действительно нравится. Например, почти все ранние реалы Коваджини. Но «Возлюбленная» не входит в их число, и этот реал, на мой взгляд, не спасает даже по-своему блестящая игра восхитительной Аэн Аэнис.

– Так как насчет завтра? – спросил я. – Мы летим или не летим? И куда мы летим?

– Куда мы летим? Ты когда-то говорил, что к созвездию Девы, – с полуулыбкой ответила Хари; лицо ее, впрочем, не выглядело веселым. – Земля вместе с Солнцем летит к созвездию Девы, если я правильно запомнила. Да, Крис?

Я пожал плечами. Мне совсем не нравился наш разговор. И я был совершенно не в восторге от настроения Хари. А ведь вроде бы ничем ей не насолил… Может быть, ей просто надоело созерцать вечно мрачную физиономию человека, погруженного в свои проблемы? Тогда не в Австралию ей надо со мной, и не на Атлантическое побережье, а на все выходные – в Висбю, к отцу и матери. Без меня.

– Ладно, Крис, не злись, – сказала Хари. – Тебе не идет злиться. Ты на самом деле хочешь куда-то полететь… со мной? Или это что-то вроде одолжения?

Я почувствовал, как кровь прихлынула к моим вискам и в голове застучали маленькие злые молоточки. Вот и опять из какой-то никчемной мелочи вызревала очередная размолвка.

– В чем дело, Хари? – деревянным голосом сказал я. – Я тебя чем-то обидел?

Она еще несколько мгновений смотрела на меня, потом уткнулась лицом мне в грудь, но тут же отстранилась, прежде чем я успел обнять ее.

– Ладно, Крис… Обязательно полетим куда-нибудь. Утром придумаем.

Нас ведь никто не подгоняет?

– Утром так утром, – тем же деревянным голосом отозвался я. – Нет, конечно, если ты не хочешь, то…

Хари не дала мне договорить, прижав ладонь к моим губам. Ладонь была гладкой и теплой.

– Все, Крис. Не заводись. Не надо. Лучше пойдем смотреть «Возлюбленную».

Мне не хотелось смотреть «Возлюбленную», но я переборол себя и не стал возражать. А часто ли нам удается поступать именно так, как нам действительно хочется? По большому счету, как мне думается, вся наша жизнь состоит из малых и больших компромиссов; мы лавируем, мы, по возможности, стараемся не отклоняться слишком далеко в сторону от фарватера, и разные, подчас противоположно действующие силы все-таки, в конце концов, находят какое-то общее направление и несут нашу лодку дальше – до очередного непредвиденного поворота…

Вслед за Хари я спустился вниз, в нашу телекомнату, уже заполненную разными эфемерными существами и подобиями существ; кроме того, на всех четырех стенах-экранах то и дело сменялись всяческие виды, сцены и действия, сопровождаемые разнообразными приглушенными голосами, музыкой и другими звуками. Впрочем, все это немедленно исчезло и утихло, как только Хари по обыкновению устроилась на полу, на мягком ковре, и взяла в руки плоскую коробочку пульта. Я не успел еще как следует умоститься в кресле рядом с приоткрытой дверью, когда вокруг возник бесплотный, но чрезвычайно похожий на реальный, мир теледейства, и находящиеся сейчас за тридевять земель отсюда, в своей студии, актеры-персонажи ступили на наш ковер и начали свою игру, сразу полностью захватившую Хари, – я видел это по ее напряженной позе; она едва заметно шевелила губами, вместе с призрачными участниками реала произнося те слова, что слышала от них уже не раз.

Это была игра, и игра совсем неплохая; возможно, в иные времена и при иных обстоятельствах я бы тоже увлекся ею… если бы отец мой не был соляристом и не рассказывал мне, довольно посредственному школьнику, о далекой планете Солярис, почти целиком покрытой странным океаном – то ли океаном-йогом, то ли океаном-дебилом… Если бы не отец, я сейчас знал бы о Солярисе ровным счетом столько же, сколько подавлящее большинство людей – то есть почти ничего. Впрочем, даже будучи соляристом, то бишь специалистом по планете Солярис и ее океану, я знал ненамного больше. Тоже почти ничего. Как и все мои коллеги по ремеслу. Мы ничего не знали.

Ничего. «Игнорамус эт игнорабимус»…

С четверть часа я вполне целенаправленно старался заставить себя смотреть реал и наслаждаться игрой Аэн Аэнис, но у меня, к моему сожалению, ничего не получалось. Меня не захватывала эта игра, я был полностью погружен в совсем другую игру, в которую вовлек нас, самонадеянных идиотов, единственный представитель класса Метаморфа, придуманного нами, весом в семнадцать биллионов тонн. В разгар душераздирающей сцены, разыгрываемой в нашей телекомнате героями реала – кажется, действие происходило в конце второго тысячелетия от Рождества Христова, – я тихонько встал и выскользнул в коридор. Моя предосторожность, скорее всего, была совершенно излишней, потому что Хари всецело увлеклась этим талантливым представлением какой-то европейской студии и вряд ли заметила бы сейчас даже столкновение Земли с шальным астероидом или кометой. Честное слово, я искренне завидовал ей; в отличие от нее, я все никак не мог отвлечься от своих назойливых мыслей, и это меня совсем не радовало. Мне ли, психологу по специальности, было не знать, чем это грозит… но я ничего не мог с собой поделать…

Пройдя через холл, в котором, благодаря стараниям Хари, прочно обосновалась разнообразная зеленая растительность, я вновь поднялся наверх и вышел на террасу, опоясывающую наш коттедж. В саду неуклонно сгущались тени, откуда-то издалека доносилась едва слышная медленная музыка. В небе вестниками приближающейся ночи проступали робкие звезды.

«Робкие!..» – я усмехнулся. Просто так привычнее, вполне в духе гомо сапиенс, продолжающего, несмотря ни на что, считать себя венцом мироздания…

Я устроился на табурете, сложил руки на перилах и опустил на них подбородок. Пахло цветами, во всем окружающем чувствовалась некая почти безмерная умиротворенность, и я подумал, что мне давно бы уже пора научиться отдыхать. Отбросить все мысли и просто растворяться в мире, сливаться с миром, полностью забыв о себе и своих проблемах. И еще я подумал, что мы когда-нибудь разгрызем этот орешек, непременно разгрызем, потому что головы наши устроены все же не так уж плохо, и вся наша история, начиная с канувших в небытие вполне разумных, по-своему, динозавров, – это процесс постоянного более или менее успешного разгрызания то тех, то других орехов.

Нет, думал я, мы не сорняки Вселенной, не отбракованный материал.

Отнюдь! У нас хватило ума на то, чтобы выжить в самых трудных условиях, и мы процветаем, мы идем все дальше и дальше, раздвигая горизонты… Нет, мы не сорняки Вселенной, мы – ее посев, и мы проросли и окрепли. Просто мы когда-то приняли собственные представления о Контакте за истину, и теперь нам трудно переступить через эти представления, оказавшиеся ложными при первой же проверке.