Тем не менее, они копали и находили… чего не скажешь о нас, соляристах… Хотя нет, искать-то нам было нечего, все лежало буквально под носом – а вот объяснить…

Уже почти поравнявшись с первым коттеджем, я спохватился, что думаю совсем не о Хари, и, чертыхнувшись, отогнал назойливые мысли.

Да, Хари не была слишком обременена музейными делами, и именно я сыграл в этом главную роль. То, что мне удалось настоять на своем, я считал большой своей заслугой – мне нужна была жена, которая не пропадала бы, как я, от зари до зари на работе, а встречала меня в доме, меня, страшно умного исследователя, иссушившего за день свои гениальные мозги построением десятка бесплодных гипотез. «Не знаем и не узнаем», – говорили мудрые предки… Так вот, Хари вела все наше нехитрое хозяйство, любила повозиться в саду, а также посидеть в телекомнате – обязательно прямо на полу, подобрав под себя ноги; я не раз заставал ее там именно в таком положении. А еще она посещала какой-то местный женский клуб и, кроме того, довольно часто летала в Висбю проведать своих родителей. Слава Богу, они у нее были живы и здоровы, но нас почти не навещали – что-то не сложились у меня с ними отношения; по-моему, они считали, что я слишком стар дяя нее, и что вообще их единственная дочь могла бы найти и кого-нибудь получше не вылезающего из института горе-исследователя, по уши увязшего в решении проблемы, которая не может быть решена в принципе. «Игнорамус эт игнорабимус»… «Не знаем и не узнаем».

Да, родители Хари были живы, а вот мои… Отец погиб на Солярисе вместе с основоположником соляристики Гезе при взрыве симметриады в том печально известном (впрочем, лишь соляристам) «Извержении Ста Шести» на пересечении сорок второй параллели с восемьдесят девятым меридианом, а мама… Мама пережила его всего лишь на год с небольшим. Она гостила у подруги в Калате, когда там началась резня, устроенная приверженцами очередного мессии с Востока, объявившего священную войну иноверцам.

У Хари было достаточно свободного времени, и она все чаще и настойчивее заводила разговоры о ребенке, но я совершенно не мог представить себя в роли отца. Во всяком случае, пока. Мне вполне хватало Хари. Да и она, на мой взгляд, была еще слишком молода для того, чтобы самой кого-то растить и воспитывать. Я считал, что нам хорошо вдвоем, и не нужен нам никто третий. Мне вполне хватало Хари… И еще того черного, невероятно могущественного исполина, что способен был стабилизировать орбиту планеты, неизвестно каким образом моделируя метрику пространства-времени, того уникального создания то ли Господа, то ли Природы, что игнорирует наше многолетнее присутствие на Солярисе и все наши попытки вступить в контакт, и продолжает оставаться совершенно непостижимым для нас, считающих себя венцами творения. Или именно он и есть венец творения, и именно ради его появления и была создана Вселенная? Или даже ради таких, как он?

Кто знает, сколько еще планет, подобных Солярису, населенных одним-единственным жителем, разбросано по разным галактикам… Именно они, эти жители, и есть истинная, по-настоящему разумная раса Вселенной, ее соль и цель ее создания и существования.

А мы? Кто же мы? Тупиковая ветвь, отбракованный, ни на что не годный материал, обреченный на прозябание и медленное угасание в своем космическом закутке?..

И мы, сорняки мироздания, пытаемся постичь сверхразум, лежащий вне плоскости нашего примитивного мышления, плоскости в буквальном смысле. У нас плоское мышление. Он не выше нас; он – вне. И то, что мы делаем на Солярисе вот уже несколько десятков лет, выглядит гораздо нелепей, чем выглядели бы потуги амебы привлечь внимание гомо сапиенс. Мы двумерны, мы – плоски, а он – в тысячах измерений сразу и просто не замечает и не может заметить нас, ничтожных амеб Вселенной…

– Крис, ты собираешься пройти мимо?

Низкий, чуть насмешливый голос Хари вернул меня к действительности. Я отмахнулся от своих навязчивых видений, подчас не дающих мне покоя даже во сне, и обнаружил, что уже миновал поворот на обсаженную липами аллею, ведущую от дороги к нашему дому, и направляюсь дальше, к пруду, расположенному в низине между нашим садом и садом соседей.

Хари со своей обычной полуулыбкой смотрела на меня из-за неровно подстриженной живой изгороди; приведением этих быстро разрастающихся кустов в порядок занимался я сам, и получалось у меня, кажется, не очень. Я повернул назад и, обогнув кустарник, подошел к Хари. Она стояла возле пышных зарослей желто-красных роз – это были какие-то особые розы, без шипов, предмет ее гордости – и держала в руке маленькие острые садовые ножницы. Легкое светлое платье контрастировало и в тоже время как-то гармонично сочеталось с ее зачесанными назад темными волосами, серые глаза были теплыми от улыбки, и я подумал, что у меня очень красивая жена.

– Привет, дорогая, – сказал я, обнял ее и поцеловал в ямочку возле уголка неплотно сомкнутых губ. А потом в губы.

Она ответила на мой поцелуй, потом легонько оттолкнула меня и, чуть задыхаясь, произнесла с едва заметной укоризной:

– Я старалась, рыхлила землю, а ты затоптал все, как медведь. Неужели так трудно было обойти?

Я, продолжая держать руки у нее на плечах, растерянно обернулся и увидел глубокие отпечатки своих подошв. Погладил ее по волосам и поцеловал в кончик маленького, чуть вздернутого носа.

– Прости, Хари. Загляделся на тебя и не видел ничего вокруг.

– Крис, какой же ты неисправимый врунишка! – она боднула меня головой в грудь. – Ты в себя глядишь, Крис, только в себя. И не меня ты видишь, а свои проблемы.

Я приподнял пальцами ее подбородок, заглянул ей в лицо:

– О чем ты, дорогая? Какие такие проблемы?

Она показала глазами на темнеющее небо и слегка вздохнула.

– Все те же, Крис. Квадратура круга. Ладно, пойдем ужинать. – Она выскользнула из-под моих рук и протянула мне ножницы. – Нет, сначала срежь несколько роз. Только осторожней, не сломай.

Да, она была более чем достаточно наслышана от меня о квадратуре круга. И о теореме Ферма. И об удивительном числе «пи», придуманном Господом для проверки наших способностей. И о том, что древние мудрецы в некоторых случаях говорили: «Не знаем и не узнаем», и это утверждение было столь же верно, как и другое, не менее древнее, – насчет путей Господних…

…За ужином мы беседовали о каких-то пустяках – вернее, даже не беседовали, а время от времени перебрасывались короткими фразами. Я думал о чем-то своем, не особенно разбирая, чем меня кормит Хари, и смотрел в распахнутое окно, выходящее в сад, где под одной из яблонь стояло кресло-качалка. Хари сидела напротив меня и что-то пила – наверное, чай – из изящной фарфоровой старинной чашки; я когда-то даже заподозрил ее в том, что она стянула этот раритет из своего музея. А она, кажется, ответила, что чашку ей подарили – уже не помню кто. Я меланхолично жевал и смотрел в окно мимо Хари, и продолжал копаться в своих мыслях, что-то там такое анализировал и пытался объяснить – в общем, занимался обычным своим бесполезным делом, и только насытившись, вспомнил, что назавтра мы планировали улететь к какой-нибудь большой воде.

Хари уже не было за столом, она загружала посуду в мойку. На выступающей из стены полукруглой полочке искрилась мелкими золотинками дымчатая ваза с желто-красными розами; я их только что заметил, хотя не заметить их было трудно. Но тем не менее… Не знаю почему – может быть, от вкусной еды? – настроение мое слегка изменилось; где-то в глубине забрезжила уверенность в том, что не все потеряно, что нужно терпеть и надеяться, и вновь и вновь анализировать данные, и строить новые и новые гипотезы, и проводить эксперименты – и стена когда-нибудь рухнет, не может не рухнуть. Или хотя бы даст трещину.

– Значит, говоришь, на работе все в полном порядке, – сказал я, подходя к Хари и обнимая ее сзади за плечи. – Все черепки описаны, все древние табуретки пронумерованы.

Хари на мгновение замерла под моими руками, потом аккуратно опустила в мойку фарфоровую чашку и закрыла крышку.