Потом – прощай лишний заработок, на который не нужно было соглашаться с самого начала. Правильно говорил Скрудж Макдак: деньги нужно зарабатывать головой, а не руками.

Что-то в этом роде он точно говорил.

Пятнадцать минут урока уже прошло. Наташка разговаривала о том, какая у них сейчас тупая учительница по музыке и Валерий, слушая в-полуха, думал, что то же самое сейчас говорят о нем десяток таких же точно Наташек, о том, что все это, в конце концов, не так уж и важно, когда-нибудь жизнь изменится, когда-нибудь Людочка-чка все же согласится…

И вдруг зазвенел телефон.

– Это вас, – удивилась Наташка. – Вы кому-то дали наш номер?

– Никому.

Он взял трубку.

– Привет, музыкант, – произнес голос. – Тебе уже передали, что я тебя убью? Так вот. Я тебя убью не сразу.

Я хочу, чтобы ты испугался. Ты будешь видеть меня везде.

Ты будешь шарахаться от меня то здесь, то там. Ты будешь бежать от меня, падать, изо рта кровь, легкие в клочки.

Будешь бежать и будешь знать, что не убежишь. Это будет весело. И закончится не так быстро, как тебе хотелось бы.

Валерий бросил трубку. Наверняка розыгрыш, устроенный кем-то из обиженных учеников. Но придумано мрачно.

– Ладно, будем играть, – сказала Наташка, предчувствуя шаги за дверью.

– Нет, не будем, – ответил Валерий, – мне нужно идти.

За шторами догорал день и обещал еще долго догорать.

Сейчас парк был полон гуляющих пар, там девушки, вкусные как леденцы, держались за локти бритоголовых остолопов с бычьими глазками, другие вешались на шею с теми же детскими ужимками, с которыми вешались на шею папочкам и мамочкам лет десять назад, третьи гуляли с колясками, оставив ненаглядных заниматься полезной работой. Сейчас в парке так хорошо, что она просто не может не пойти туда. В конце концов, мы же договорились встретиться!

– Нет, мы будем учиться! – сказала Наташка, – я хочу учиться, мы вам деньги платим.

– Еще не заплатили, – ответил Валерий и поднялся.

Наташка разревелась и грюкнула крышкой инструмента. В коридорчике Валерий встретил мамашу, уже с деньгами в руке, извинился, соврав, что перезвонит, и сбежал. Сбежал второй раз за сегодняшний день.

Акации под дождем. Дождь все-таки пошел еще раз.

Прогремело в разных сторонах неба и вот мальчик прикрыл голову ладонью и асфальт стал менять цвет. На двери написано мелом: «Кто ищет, тот найдет» – интересно, к чему бы это. Зная Рыжулька бросилась под ноги – видит убегающего, убегающего так и хочется укусить. Хочется двинуть ее побольнее, но ведь увернется. Так сочно впечатать ногу в линялое пузо, чтоб перевернулась и хряснула… А небо уже все в клочьях. Хорошо, что дождь кончается быстро. Нужно обязательно встретиться с ней сегодня. Она обязательно придет. Я это точно знаю. Я наливаюсь этим знанием – так вином наполняется рюмка, так лампочка наполняется светом, так жизнь наполняется смыслом, а тишина – мелодией. Нелогично, неверно, но я настолько уверен, что она будет там (даже сквозь дождь), что настроение не изменится, даже если ее там не будет. Как глупеют от чувств, со мной это впервые. Я увижу ее, от этой мысли тепло. В жизни всегда не хватает тепла. Акации наконец-то расцвели. Он шел и говорил сам с собой.

Акации в этом году цвели фиолетовым цветом, второй раз за всю его жизнь. В первый раз ему было только три года, он сидел на полу посреди комнаты рядом с тазом, таз был желтый, эмалированный, в нем плавали несколько свечей акаций. Цветы были красновато-фиолетовыми; молодая мать мыла окна и отважно наклонялась наружу, чтобы сорвать ему еще один цветок. Это единственное воспоминание, в котором мать молода. С тех пор Валерий каждый год смотрел на цветы акации и ждал, но каждый год цветы были белыми, он ждал, будто это может вернуть ему нечто – молодость матери, прозрачную яркость детства, уверенность, что ни от кого не нужно убегать. Но вот акация зацвела и ничего не вернулось. Ничто никогда не возвращается.

Может быть, она права, когда назначает свидания и не приходит.

Валерий был женат. Женат два года и имел ребенка, похожего на папу. Папой был неизвестный мужчина, живший где-то в пригороде и живший богато. Жена Ася ездила к нему частенько и оставалась с ним неделями (ребенок должен видеть отца!), а Валерий отмалчивался в чужой квартире с чужими кусучими родственниками, которых до жути хотелось искусать самому, да зуб неймет, хоть око видит; у чужих родственников были совсем чужие глаза, от этого хотелось кричать, плакать, рваться. Он так и делал: кричал, плакал, рвался, но про себя. Вслух он был холоден и вежлив и чуть-чуть нагл. Зачем нужен Людочке женатый мужчина?

Он вошел в парк; парк был почти пуст и почти прозрачен.

Оставалось пройти несколько боковых тропинок, где могла быть она. Где не могло быть ее, но все равно. Валерий прошел и никого не увидел. На дорожке стоял незнакомый молодой мужчина. Валерий постоял и пошел обратно. Колок повернулся еще раз. Струна в груди лопнула с негромким звоном. Лопнула и умерла. Оставалось сбежать окончательно, насовсем, навеки, навсегда. Насовсем, навеки, навсегда – в этом есть своя музыка… О чем я только думаю?

– Эй! – окликнул его мужчина.

– Да, – отозвался Валерий.

– Чего ходишь туда и обратно? Иди сюда.

Валерий подошел.

– Щас попишу.

– Вам ручку дать? – искренне не понял Валерий.

Мужчина расслабился. Он был на полголовы выше и чуть шире в плечах. Может быть, и не намного сильнее, но это выражение глаз…

– Зачем здесь ходишь?

– Жду девушку.

– Тогда будем ждать ее вместе.

Валерий продолжал стоять. Было неловко, от того, что он стоит молча.

– Ладно, давай для начала деньги, – согласился мужчина, – давай быстро, а то попишу.

Валерий молча отдал. Мужчина посмотрел и вернул обратно:

– Мелочь не нужна. Давай все.

– Больше нет.

– А если найду?

– Ищи.

– С такими деньгами к бабам не ходят.

– Ну… – ответил Валерий неопределенно.

– Потому она и не пришла.

– Это вы мне сегодня звонили? – предположил Валерий.

– Не я. А что сказали?

– Сказали, что убьют.

– Значит, убьют, – согласился мужчина, – особенно, если есть за что.

Они вместе пошли к выходу из парка, шли медленно и всю дорогу незнакомец объяснял Валерию что нужно делать с бабами, чтобы они приходили. По его словам это было не так сложно. Они расстались у станции метро почти друзьями.

Незнакомец вынул деньги, нашел двадцатку и подарил Валерию.

– Спасибо, – сказал Валерий, – но мне деньги сейчас не нужны.

Приближалась ночь. В кустах раздирался нелепо громкий воробей, призывая воробьиху; тишина становилась прозрачной, пропускающей сквозь свои слои дальнее шуршание автомобильных шин по лужам, детские голоса, гудок поезда, неуловимо знакомую мелодию, искаженную расстоянием до совершенства.

Он отпер дверь своим ключом. Дома никого не было. А если кто и был, это не меняло. Ничего не меняло. Он не разговаривал с родственниками жены, если не было к тому сверхъестественной потребности. Те чужие люди никогда бы не помогли ему и никогда бы не сказали доброго слова.

Валерий побродил по комнате, сел за инструмент и набросал несколько тактов, проверяя и подправляя их пальцами. Он записывал утреннюю песню птицы (три четвертых) – не мелодия, но божественный аккомпанемент. Закончив, он направился к стенному шкафу. В шкафу стояли четырнадцать бутылок водки – этого хватит, чтоб убить слона. Тем более хватит, чтобы убить мелкого учителя музыки.

Бутылки не были его собственностью. Дело в том, что приближался выпускной вечер, а перед ним карнавалились выпускные экзамены – нас возвышающий обман. За бутылку водки экзамен сдавался на бал или на два лучше. Без бутылки – хуже. Из ста восемнадцати учеников сто семнадцать принесли бутылки и другие мелочи. Сто восемнадцатой была фанатка Роза Бах (имела пять по музыке только из-за фамилии), фанатка собиралась сдавать без бутылки. Интереснее всего то, что она сдаст. Бутылки раздали учителям, из малопьющих, чтобы они сохранили трофей, который был бы неминуемо найден комиссиями, неутомимо шныряющими по школам… Господи, как далеко теперь все это… Жизнь… Что такое жизнь? Она всегда висит на волоске – на волоске воли к жизни. А вот теперь этот волосок порван. О чем я думаю?