Лишь потом, воротившись в свою избушку, припомнил Синеус ту окаянную четвертую ночь и слова Иоанна Васильевича. Вспомнил он и кружку, и черту на балке, и… вновь хотел поначалу бежать из этого дьявольского места, но любопытство и обычное упрямство оказались сильнее, и… снова немудреная постель перекочевала в тот проклятый угол.

Правда, увидел он в ту ночь немного, а кого венчали на царство, так и не уразумел, лишь потом домыслил, что стоявший с бармой и скипетром человек, с безвольным и дряблым лицом, был не кто иной, как «наш убогий». Именно так презрительно называл Иоанн своего сына Федора, которого Синеус всегда немножечко жалел, улыбался ему при встрече и всячески старался выразить мальчику свое искреннее сочувствие. Никогда не забыть Синеусу, как Иоанн, будучи в изрядном подпитии, велел ему залезть на звонницу и притащить сюда Федора, особливо с ним не нежничая, а то уж он что-то сильно разошелся, наяривая в колокола.

Иной запросто стащил бы за шиворот царевича, как напроказничавшего щенка, но Синеус так поступить не мог. Он ласково остановил руку мальчика, в самозабвении упивавшегося колокольным звоном, и тихо, почти на ухо, шепнул:

– Царь-батюшка тебя кличет. – И, завидев, как уплывает счастливая улыбка с лица, а ему на смену вновь приходит покорно-испуганное выражение, насколько мог мягко, добавил: – Идем, царевич, а то царь-батюшка прогневаться изволит.

Мальчик шагнул вниз по крутой лестнице, но, будто чуя что-то недоброе, вдруг как-то разом обмякнув, пошатнулся и упал бы вниз, если бы ловкая рука Синеуса не подхватила его уже на лету. Воин, бережно держа на руках худенькое мальчишечье тельце, начал спускаться с драгоценной ношей вниз.

«Сомлел совсем, бедняга. Не жилец, видать, на этом свете. Али отец своей „добротой» да „лаской» довел ребятенка», – подумалось еще тогда ему.

Где-то на середине спуска он почувствовал, как детская рука, до этого безвольно свисавшая, вдруг медленно поднимается и осторожно берет его за бороду. Краем глаза Синеус приметил, что на лице у царевича появилась робкая улыбка. Не переставая перебирать нежными пальчиками его пышную бороду, Федор второй рукой покрепче обнял воина и сказал: «Мягкая какая, добрая…»

Дальше они спустились молча. Каждый чувствовал в своем сердце нарождающуюся приязнь к другому, но и не умел выразить ее словами. А когда они уже почти пришли, Синеус даже вздрогнул от неожиданности, услышав сзади злобный, по-юношески ломающийся и от этого слегка визгливый голос царевича Ивана:

– Ты что, не понял, как царь-батюшка приказал его привести? Не чинясь особливо! Ясно тебе? А ты на руках! Нянька, а не воин!

Синеус опешил, лицо Федора поскучнело, и когда воин поставил его на землю, оно приняло свое привычное выражение покорности и испуга.

– Вот так надо было! – Торжествующе смеясь, Иван ухватил брата за шиворот и поволок в залу, откуда доносился поощрительный гогот пирующих гостей. Громче всех звучал голос самого царя…

Мысленно пожелав Федору счастья, Синеус вдруг увидел в своем сновидении, как он снова протянул руку, чтобы погладить его бороду, и непременно уронил бы скипетр, если бы ловко подскочивший чернобородый красивый и смутно знакомый боярин вовремя не подхватил бы знак царской власти.

Спустя два года услышал Синеус, как в церкви присягают царю и кричат многая лета государю Федору Иоанновичу. И еще раз подивился старик этому совпадению, как и другому, но тоже необычному – о каждой траве он неожиданно для самого себя стал знать все ее целебные свойства. Вначале он собирал их, смешивал и варил, повинуясь странному наитию, позже пришло знание, и тоже невесть откуда.

Стал Синеус лечить крестьянскую скотину, да так умело, что многие к нему приходили даже из деревень, отстоящих за несколько десятков верст, и если Синеус брался, то обязательно вылечивал.

А спал он в том углу не более четырех-пяти раз после случая с Федором. И каждый раз видения были все хуже и хуже. Заметил он, что и сам-то угол выглядит не так, как другие, а намного старее, чернее, да и паутина почти не собиралась вверху, а летом, в самую жару, в том углу не водилось ни мух, ни тараканов.

Ради интереса Синеус как-то занес туда бабочку, подержал ее за крылышко, потом отпустил. Бабочка не улетела, хотя, когда он ее туда подносил, отчаянно трепыхалась крылышками в безудержном желании вырваться и улететь. Через час она умерла.

Чего только не делал впоследствии Синеус, желая извести колдовские чары. И святой водой окропил, специально привезя священника, который заунывным голосом прочел все молитвы, которые только знал. Однако проку не было и с этого. Попробовал было Синеус поспать на уже освященном месте – волосы дыбом встали.

Обращался он и к знахарю, но тот отказал в помощи сразу и наотрез. Только весь содрогнулся и строго сказал:

– Не след тебе касаться того, о чем нельзя и слушать.

– Может, мне съехать? – робко осведомился Синеус.

В ответ знахарь отрицательно покачал головой:

– Оно с тобой потянется. Уж очень много его.

– Да что такое это «оно»?! – закричал Синеус уже в бешенстве.

– Не ведаю и ведать не хочу. Чую лишь. И не приближайся ко мне, боюсь я тебя.

– Стало быть, мне и людей пользовать нельзя? Подумав немного, знахарь нерешительно сказал:

– Можно. Токмо чтоб без гнева, без волненья. Ибо тогда любой целебный отвар лишь вреден будет.

Так и жил Синеус с этим наваждением. У колдовского угла тоже была своя жизнь: с вечным потрескиванием, шуршанием, скрипением и даже каким-то покашливанием. Вот почему так не хотел Синеус гадать – боялся. Стоило ему сесть на лавку в том углу, как на него надвигался неодолимый сон, а потом начиналось…

Причем Синеус давно догадался, что человек, с которым перед сном были связаны его последние мысли, пусть и краткие, всего на миг, непременно привидится ему в очередном кошмаре. Почему было именно так – Синеус не ведал. Он просто знал, что так будет.

Так случилось и на этот раз. Поначалу старик увидел в этой избушке себя самого, затем нарядного мальчика, судя по одеже – царевича. Ан глядь, как только тот повернулся лицом к старику – оказался Ивашкой. Затем узрел какую-то иноземную страну, красавца-боярина, сопровождавшего Федора при венчании на царство, но на этот раз почему-то в царском облачении, Ивашкин перстень…

Не успел удивиться, как все вдруг размылось, растеклось, все заполонил странный багровый свет, становился гуще и гуще, почти осязаемым. Потом двух молодых юношей на конях, вновь Москву, где трезвонили в колокола, и неисчислимое татарское войско, каких-то вооруженных иноземцев, и наконец все погрузилось во мрак. Синеус проснулся, будто от толчка, хотя проснулся ли? Вроде бы он не закрывал глаз и уж точно не открывал их, перед тем как очнуться от своих видений.

Слабость во всем теле была такой, что, казалось, нет сил даже для одного шага. Сам удивляясь тому, что он еще держится на ногах, старик вышел к иезуиту и глухо сказал:

– Кровь видел. Много крови. Кони татарские возле Москвы. Венчают кого-то на царство. Димитрия-царевича в избушке видел. Ивашки не было. Не обмани, смотри, обещал ведь.

– Поразительно, – выдохнул сквозь стиснутые, чтобы не стучали от нервного напряжения, зубы немец и бросил Митричу: – Трогай. Гони. – И уже на ходу крикнул: – Привезу, как обещал, обоих!

– Уехал, – с сожалением прошептал Синеус. – И не выслушал до конца, кого я в царском убранстве видел, какие иноземцы по московским улицам гуляли, да еще при оружии. А-а, ладно. Токмо не обманул бы, а там… главное, что больше в этот угол идти не придется. – И Синеус поплелся в избушку, чувствуя, что его непреодолимо клонит в сон.

А вот иезуит не спал до глубокой ночи, полностью уверовав в успех своей авантюрной затеи. Единственное, чего он никак не мог взять в толк, так это то, каким образом старик ухитряется заглянуть туда, куда любому из смертных, казалось, дорога закрыта наглухо.

«Поразительно», – повторял он то и дело про себя. Однако усталость наконец свалила и его. Он пробормотал: