– Вот теперь пить можно, – и с этими словами он вновь очутился возле Ивашки. – Давай-ка, голуба душа, отведай колдовского настоя.

Ивашка с опаской взял кружку из стариковских рук (издали она казалась черной от грязи), потом посмотрел на неведомый напиток, который слегка даже пенился и шипел, выпуская мелкие пузырьки на поверхность, понюхал его и сморщился. Запах был не из приятных.

Видя, с каким недоверием мальчик приглядывается к его напитку, старик возмутился:

– Ишь, какой боягуз. Давай, давай, пей. Ивашка осторожно сделал один глоток. Ничего… даже показалось приятно, и кончик языка закололо мелкими-мелкими иголочками. Только чересчур кисловато, правда, а так сойдет.

– Квас, поди, али пиво? – вопросительно глянул он на старика.

Тот громоподобно захохотал и, насилу отдышавшись, вытирая рукавом слезы, кивнул головой:

– Пиво, пиво. Пей на здоровье, – и опять захохотал.

Странное дело, голос при разговоре у него был ясный и отчетливый, но не громкий, а смеялся он так, что у Ивашки звенело в ушах. Допив почти до половины содержимое кружки, Ивашка аж икнул от неожиданно обуявшего его чувства сытости. До дна опорожнить кружку ему не дал все тот же старик, ловко выхватив ее из рук мальчика и буркнув при этом:

– Будя, а то взбрыкивать почнешь да все мои хоромы разнесешь чего доброго, – и, открыв дверь, выплеснул остатки на улицу.

Ивашка с сожалением посмотрел на пустую кружку в руках старика и, не зная, что сказать, выдавил из себя:

– Благодарствуем, – но тут же не выдержав, поинтересовался: – А еще малость нельзя?

– Нельзя, – строго произнес старик, поставил кружку на стол и повернулся к мальчику: – Меня все дедом Синеусом кличут. Вишь, усы какие? – Ион провел по ним пальцем.

Усы у старика, или, как он себя называл, деда Синеуса, были и впрямь знатные – пышные, густые и действительно с синеватым оттенком.

– Как глаза у тебя, – подмигнул он мальчику. – Так и ты меня так же зови. А пива, – тут он опять усмехнулся, – нельзя более. И так много дал.

– Боишься, захмелею?

Старик снова захохотал, но скоро успокоился, присел рядом с Ивашкой, погладил его рукой по голове и сразу резким движением стряхнул ее книзу, будто испачкался в какой-то грязи.

– Ас тобой не соскучишься.

Лицо его поначалу выглядело действительно странноватым. Все в глубоких шрамах, неприятно зиявших рубцах, напоминающих свежие и глубокие раны, из коих вот-вот хлынет кровь. И борода его росла как-то странно, не повсюду, ровным слоем покрывая нижнюю часть лица, как у Митрича, а пучками, как те травы, что висели у него под потолком.

– Страшно? – прервал затянувшееся молчание старик, будто прочитав Ивашкины мысли, и с усмешкой провел по лицу рукой, улыбнувшись при этом как-то так жалко, что Ивашке захотелось даже погладить его по голове, как маленького. Себя мальчуган считал, понятное дело, совсем большим. И чтобы как-то утешить и успокоить его (кому приятно, когда при виде тебя не то что люди, а каждая собака на улице шарахается), он вымолвил:

– Ничего, боевые раны украшают. – И, помолчав, осведомился: – С татаровьями, небось, в боях это? – и тронул свою щеку, показывая, к чему относится вопрос.

– Хорошо украшение, – хмыкнул старик и одобрительно глянул на Ивашку: – А ты не из пужливых будешь.

– Знамо, – гордо подтвердил мальчик. – Вырасту, тоже на татаровьев пойду.

– Почто не любишь их? – встрепенулся старик.

– Град мой запалили.

– А ты как же?

– Мы поутру с дедом Пахомом за травами пошли, а как возвертались, пожар узрели. Назад пошли в лес, а татары за нами.

– Ну-ну, – поторопил старик.

– Ну и утекли. Куда им за нами по лесу-то.

– Ишь ты, – мотнул головой Синеус. – А сюда как же?

– Дед Пахом в Переяславле-Рязанском остался, – начал было рассказывать Ивашка, но старик перебил его нетерпеливо:

– Так вы с ним аж туда прибегли?

– Ага.

– Ишь ты, – опять мотнул он головой, да так резко, что синеватые усы даже зашевелились. – Как он, град сей, стоит?

– Стоит, – недоуменно пожал плечами Ивашка, мол, чего ему не стоять да и куда он денется.

– А я ведь оттуда родом. Слыхал, поди… – начал было старик, но потом как-то резко осекся и сказал глухо, безнадежно махнув рукой: – Да откуда тебе знать-то. Давай, ладно, сказывай далее.

– А что далее, – опять пожал плечами мальчик. – Дедушка Пахом в монастыре остался, потому как обет дал, мол, коль живы останемся, в монастырь уйдет. А я с обозом монастырским в Москву поехал, на град сей посмотреть. И чего только там нет, а церкви какие…

– А сюда? – опять перебил Синеус Ивашку.

– Да иноземец один спросил, мол, хошь на царевича поглядеть? Я и поехал. А здесь пока с Митричем вместях живу.

– Ну, и как царевич поживает? Ничего? Здравствует? – вдруг строго спросил старик, вперив пронзительные и бездонные, будто два колодца, глаза, казалось, прямо Ивашке в душу.

Мальчик даже поежился, не зная, что и сказать-то толком. Соврать почему-то язык не поворачивался, а правду – дак старик потом Митричу расскажет – тоже нехорошо будет. Ведь Ивашка же обещал, что никогда не сбежит.

– Не боись, и Федор не узнает, – видя Ивашкино замешательство, добавил старик, и взгляд его смягчился. – А что солгать старому человеку усовестился, за то хвалю. – И, видя недоуменное лицо мальчика, который так и не понял, при чем здесь какой-то Федор, добавил: – Это для тебя он Митрич, а по мне так Федор, али Федька, ибо молод вельми, хотя и сквозь немалые тяготы успел пройти, – но вдругорядь переспрашивать про здоровье царевича не стал.

Ивашка недоверчиво хмыкнул. Ежели уж Митрич молод, то кто тогда он, Ивашка?

– Ему ведь и сорока годков нетути, – заметив улыбку на Ивашкином лице, терпеливо пояснил старик. – Так что он мне в сыны годится, – и без всякого перехода добавил: – Иди хоть, подыши на улице, морозцу малость глотни, – и протянул ему одежду.

«Выгоняет, что ли?» – не понял поначалу Ивашка и даже хотел было обидеться, но потом, здраво поразмыслив, понял, что ошибся.

Одевшись и выйдя на улицу, он поначалу не смог даже вздохнуть полной грудью: спазм, как пробка, встал в самом горле. Чуть-чуть дышится, если немного приоткрывать рот, а вот полной грудью – ни в какую. Однако постепенно эта пробка будто протолкнулась вовнутрь или, наоборот, выскочила наружу – словом, исчезла, и Ивашка, наконец-то вздохнув глубоко и от души, оглянулся по сторонам.

Странно, но никакой деревни поблизости не оказалось. Громадные сугробы так же мало походили на улицы, как и гигантские заснеженные ели, стоящие чуть ли не у самого крыльца, на деревенские дома.

Зато красотища была вокруг неописуемая. Толком и не разобрать, в чем именно она заключалась. То ли в голубом снеге, лежавшем в тени деревьев, то ли в искрящихся, как горы драгоценных камней, сугробах, то ли в торжественной тишине, царившей вокруг, то ли в ярко-синем небе, так что аж нырнуть хотелось, как в реку, то ли в елях, стоявших с гордо и осанисто раскинутой кроной. А скорее всего, именно в том, что вся эта красота и собралась вместе, будто близкие родичи на свадьбе, и как бы пела одной себе понятные гимны радости и счастью.

Хотя нет, Ивашка тоже краем уха слышал их, оттого и широко, во весь рот заулыбался, показывая всему миру, какое у него замечательное настроение. А чтобы как-то излить его, а то очень уж оно его переполняло – Ивашка это чувствовал почти физически, – мальчуган громко, что было силы, заорал, набрав предварительно полную грудь крепкого, как медовуха, и густо-ядреного, как пиво у доброй хозяйки, свежего морозного воздуха.

– Эге-гей! Я здесь! – И, помолчав немного, опять: – Эге-гей! Хорошо!

Дверь сзади скрипнула, и Ивашка, обернувшись, увидел вышедшего на крыльцо и озабоченно глядящего на него старика, ворчащего негромко:

– Все-таки много я тебе налил, малец. Ишь как тебя выворачивает, будто силы девать некуда.

– Красота-то какая, дедушка! – восторженно показал рукой вокруг себя мальчик.