– Да нет, – удивился Константин. – А что, уже есть?

– Он меня спрашивает, – тут же надел воевода маску старого одесского еврея. – Он задает вопрос, хотя тут надо только слушать. Конечно, я могу изложить ее краткое содержание, но разве ж у меня получится перевести глубинный смысл поэзии на будничный язык банальной прозы. Я буду только размазывать белую кашу по чистому столу, и ничего хорошего из этого таки не выйдет.

– А ты попробуй, – предложил Константин.

– Ну, только если совсем немного, – кокетливо заметил Вячеслав. – Так вот, дело было так. Сеча. Идет бой между твоей дружиной и Ярославовой. И вдруг… – дальнейшее он изложил на ухо другу.

Через несколько секунд оба весело смеялись.

– Но вообще-то это больше порнухой какой-то отдает, – вытерев выступившие слезы, заметил Константин.

– Зато в каком выгодном ракурсе ты, и в каком невыгодном свете, точнее позе, он, – возразил Вячеслав. – Ты погоди, погоди. Про вас с ним скоро вообще анекдоты рассказывать станут. Будете такая же сладкая парочка, как Брежнев с Никсоном или Горбачев с Рейганом.

– Или Чапаев с Петькой, – добавил князь.

– А что? Между прочим, замечательная идея, – не стал спорить воевода. – Но на данный момент у меня есть соображения получше. Надо подойти к Стожару и тихо попросить, чтобы он исполнил твой бледный пересказ текста о ведьме и ведьмаке в своей яркой и образной литературной манере. Пошли, пошли, – потащил за собой друга Вячеслав, приговаривая на ходу: – Я знаю, что если попросишь ты, то он железно не откажет…

Но веселились ныне не только в княжеском тереме. Ликовала вся Рязань. Да что там Рязань – от невиданного урожая, который будто кто и впрямь наворожил, по всем селищам народ пьяный от радости ходил. Опять же все дела закончились, горячие денечки в поле позади – чего не повеселиться? К тому же не просто так, а на веселых свадебках, кои завсегда об эту пору устраивались.

О том же, что там потом грядет, мало кто задумывался. Пословицу, по которой день прошел и слава богу, не вчера выдумали – давным-давно.

Да и не у народа о грядущем голова болеть должна, а у князя – ежели он настоящий, конечно. Им-то что, под Константином грех жаловаться – самый всамделишный попался, как есть доподлинный. Вон как лихо всех одолел, включая половцев. Теперь надолго забудут поганые, как по рязанским землям бродить. А это значит что? Да то, что можно жить спокойно.

Коли уж и степняки укорот получили, то теперь и вовсе бояться некого. Изо всех ханов только один и остался в силе – Данило Кобякович. Да и тот в шуринах у рязанского князя, который в это лето так ему угодил, что лучше некуда. Не зря половецкие пастухи прямо перед осенней грязюкой сразу два табуна к Рязани пригнали, и в каждом не меньше тысячи голов. Отдарился, стало быть, Данило Кобякович.

А за что, о том старший над пастухами сказал, передав рязанскому князю изустно слова хана:

– Ныне весь Дон твой, княже. Володей. А мне и остальных пастбищ в степи хватит. Просторно сейчас в ней. На славу ты потрудился этим летом. Теперь живи да радуйся на долгие лета.

Слова эти мигом по всему княжеству разлетелись, присказкой стали. То и дело их повторяли:

– Живи да радуйся.

Это в перерывах между песнями звонкими да плясками бесшабашными на свадебках веселых.

К тому же и епископ новый, владыка Мефодий, который по осени на Рязань прибыл, об этом говорит. «Бог есть любовь» – доподлинные его слова.

А уж кому-кому, а ему виднее. Чай, он к вседержителю поближе иных прочих стоит – зря не скажет. Это у него чин новый да имечко поменялось из-за сана монашеского, а сам он хорошо всем известен. Давно уже о нем добрая слава по всему княжеству идет. Такого не грех и послушать сходить, и куну лишнюю в церковную кружку опустить, и поступить, как он советует.

А раз бог есть любовь, то что это значит? От земной-то любви до венца – шажок малый. Иначе-то нельзя, потому как это уже блуд, срамота и грех смертный будет. Венец же, в свою очередь, свадебку означает. Вот мы и сызнова к тому же самому пришли. Получается, что не просто так народ веселится, а по божьему благословению.

Лоб же морщить о том, что какая-нибудь напасть может в следующее лето приключиться, непривычно, да и ни к чему.

И вообще, чего зря креститься, если гром не грянул?

В юрту, которая была чуть повыше и побольше размерами, чем остальные, стоящие рядом, стремительно нырнул крепко сбитый монгол лет сорока.

– Ты снова мыслишь, Субудай-багатур, – спросил он почтительно, но с легкой долей иронии у одиноко сидящего в ней пожилого человека.

Очевидно, жизнь его была нелегка. Об этом наглядно свидетельствовал крепко зажмуренный левый глаз и скрюченная правая рука.

– Ты прав, мой умный Хур, – откликнулся Субудай. – Я мыслю, в какую ловушку ты залезешь снова, чтобы придумать, как тебя оттуда извлекать.