Под Ростиславлем он оставил всего одну сотню из конных. То были жалкие остатки дружин трех князей: покойного Андрея Владимирбвича Вяземского, по прозвищу Долгая Рука, тяжко раненного Михаила Владимировича Городненского, у которого литвины окаянные уже две трети земель охапили – не с чего и не откуда дружину лихую набирать, да Александра Всеволодовича Бельзского, зятя смоленского князя. Последнего, потому как цел и невредим, Мстислав назначил за старшего. У него неплохие ратники были, только бесшабашные очень, потому и полегли, кто в первый же день во рву, который Константин коварно уготовил, кто в надежде голову рязанского князя самолично срубить. Из трех сотен чуть больше трех десятков осталось.

В утешение Мстислав Святославич пообещал накрепко, что добычей взятой и полоном непременно с оставшимися поделится. С ними же черниговский князь и еще одного сына оставил, Андрея, сказав, что Ростиславль ему дарит. Заметив жадный взгляд Александра Вельского, тут же прибавил, что тому перейдут все земли по Москов-реке, а вдобавок он им отдаст половину из той части добычи, которая на его долю придется. Словом, удоволил всех так, чтобы обид не было.

Вои выступили, чуток передохнув после бессонной ночи, то есть ближе к полудню. Три с половиной тысячи оставшихся – сила немалая. Ни одному граду не устоять.

Пройдя всего три версты, с удивлением увидели перед собой еще одну пешую рать. Было их уже вдвое больше, чем тогда, на Левой Губе, под стягом Константина.

«Плевать, прорвемся», – подумал Мстислав равнодушно и даже как-то отстраненно. Послушная черниговскому князю конница не без легкого замешательства перестроила свои порядки и пошла вперед.

Но лишь когда на флангах пеших рязанских ратников откуда-то стали выпирать спешно строящиеся в ряды всадники, Мстислав понял, в какой капкан он угодил. Да ладно сам попал, он-то уже пожил изрядно. Но ведь с ним же еще двое сынов было. «Может, хоть их пощадят, – подумалось ему, но холодный рассудок тут же подсказал неопровержимый в своей логике ответ: – Нет, всех положат».

И будто увидел князь в каком-то вещем сне наяву гневный взор совсем юного сурового рязанского воеводы и услышал его отчетливый и ясный голос:

– Теперь весточку из Ростиславля все вы слышали, и всем вам ведомо, что вороги содеяли. А посему стоять повелеваю насмерть. Себя не щадить и им пощады не давать. Око за око, кровь за кровь, смерть за смерть, как в святом писании заповедано.

И одна лишь надежда была у Мстислава Святославовича – не увидеть, как его сыны под мечами полягут. С нею он и наткнулся с размаху на чье-то копье. Умирая же, только улыбнулся блаженно, поблагодарив небеса за последнюю милость, которую они ему, старому глупому грешнику, оказали.

«Воистину бог есть добро и любовь», – мелькнуло у него в голове, и лишь одно непонятным осталось: какому же богу тогда епископ Симон молился?

Так и не разрешив этой хитрой загадки, он умер.

– Гляди-ка, бронь на боярине кака справная, – проворчал опытный дружинник, сноровисто расстегивая кожаные ремни на груди черниговского князя.

– А улыбается, будто райского блаженства вкусил, – воскликнул вой помоложе, который стоял рядом.

Опытный вгляделся повнимательнее в лицо убитого и решительно отверг предположение молодого:

– Не-ет, брат. Вишь, как у него брови изумленно кверху приподняты. Будто не понял, что смерть пришла.

– Или вопрошает о чем, – подхватил молодой.

– Ну, может, и так, – благодушно согласился опытный, аккуратно засовывая кольчугу к себе в мешок и деловито озираясь по сторонам – время поджимало.

Воевода Вячеслав дал всем передыху только до утра. И дело было не в той пешей рати, которая осаждала Ростиславль. Ее-то как раз уже не существовало. Достаточно было оцепить ее всеми одиннадцатью собранными полками, и все. Сопротивление оказал лишь последний сын Мстислава Черниговского Андрей. В сшибке он и погиб. Зато половецкая угроза продолжала оставаться.

Вячеслав мысленно поздравил себя с грамотно просчитанным, хотя и рискованным, решением отправить еще пять полков из отдаленных городов сразу же вниз по Проне и туда же, только сухим путем, двинуть половину конницы, имеющейся в его распоряжении. При этом он не просто указал им маршрут движения, но и примерные сроки прибытия на место, чтобы перед половцами под стенами Пронска они засветились не раньше и не позже чем 22 июня.

– Я вам устрою, мать вашу, и «Барбароссу», и план «Ост»[113] заодно, чтобы в другой раз знали, как по Руси шляться, – ворчал он вполголоса.

Расчет был качественным, хотя и проводил его воевода, исходя исключительно из приблизительных величин, взятых, почти в буквальном смысле слова, с потолка. Ну а как иначе определить расстояние от Ростиславля до Кир-Михайлова, который расположен на Проне, если один, мать его, краевед средневековый, говорит, что между ними семьдесят верст, второй называет восемьдесят, а третий и вовсе девяносто? Правильно, только выведя среднеарифметическое. Вот так, исходя из подобных туманных чисел, он и считал, что коннице туда один день ходу, а пехоте – два. С любой другой дистанцией, какую ни возьми, вырисовывалась та же самая картина.

«Хорошо хоть, что города южные еще держатся и даже ухитряются весточки посылать, но тянуть с их деблокадой все равно нежелательно, – подумал Вячеслав. – Какое там соотношение нападающих к обороняющимся считается достаточным, чтобы победили атакующие? – затребовал он от самого себя училищные знания. – Правильно, три к одному. У ребят, конечно, стены крепкие, да и дождями погода балует – поджечь города затруднительно, но зато и соотношение десять к одному. С такими числами ситуацию надо максимально форсировать, иначе гоняйся потом за ними по степи, как за зайцами».

Только одно дельце оставалось провернуть перед отъездом – разыскать ушедшего в леса князя. Занялся Вячеслав этим немедленно, отрядив десять полусотен и каждой придав по три старожила из числа местных жителей. Особых надежд он не питал. Если за дело взялся Гремислав, то иллюзии лишь вредны для дела, но все равно упорно продолжал верить в лучшее. Пока же главной задачей являлся разгром половцев.