– Беда, княже, – произнес он и вновь замолчал, осекшись.

– Так что стряслось-то? – нетерпеливо спросил Константин.

– Велено одному, тебе поведать.

Князь посмотрел по сторонам и быстро пошел к себе в терем, жестом пригласив гонца следовать за ним. Едва они вошли в малую гридницу, как гонец тихо выдохнул:

– Они все с Галича, с Владимиро-Волынского, Турово-Пинского и прочих княжеств в Киев подались. Любомир наказал передать: поход на немцев орденских обманом был. То ему доподлинно известно стало.

– Дружины точно вышли?

– Они из тех земель напрямки подались – знамо, коней в ладьи не посадишь. А вот пеших ратников мне самолично видеть довелось. Они отставших поджидали, но через день после моего ухода оттуда должны были выдвинуться на Десну, а там волоком в Угру. Сказывал Любомир, что дружины пеших своих у устья Угры ждать будут. Как повстречаются, далее по Оке двинут. Конные берегом пойдут, а пешие рати – на ладьях.

– Много ли их? Счесть удалось?

– Любомир так велел передать: числом до двадцати тысяч, ежели не больше. Да чтоб ты, княже, не забыл к ним смолян прибавить, полоцких князей, новгород-северских, черниговских да новгородские и псковские полки.

– Вся Русь, – пробормотал Константин.

– Во-во. Любомир так и сказывал – вся Русь исполчилась, – подтвердил гонец. – А еще он передал, что орды Котяна и Юрия Кончаковича из Шарукани берегом Оскол-реки двинулись. Прямиком через черниговские земли на Пронск с Рязанью придут. И еще одно, – наморщил лоб гонец, припоминая. – В Булгарию Ярослав своих людишек послал, и давно уже. Самых лучших не пожалел, чтоб точно уговорили они тамошнего хана тебе в спину ударить. Им по Волге-матушке до Оки, да по Оке до твоего стольного града добраться – тьфу, пустячное дело. Так что надобно тебе и оттуда гостей недобрых ждать.

– А откуда он все это вызнал?

– О том мне неведомо, а Любомир повелел тебе одно только слово сказать, ежели сумнения будут: княгиня, – и вдруг как-то по-детски взмолился: – С ног валюсь, княже. Дозволь хоть на полу лечь. Последних трое ден вовсе глаз не смыкал, успевал только с коня на коня прыгать.

– Любая лавка твоя, – предложил Константин.

Он задумчиво прошел к двери и, решившись, повернулся к гонцу:

– А ты сам-то княгиню видел?

Раскатистый храп был ему ответом.

Но даже если бы гонец и не спал, то навряд ли он смог бы добавить еще хоть что-то к своему короткому рассказу. Все, что передал ему Любомир на словах, ратник уже поведал. Об остальном же он просто ничегошеньки не знал, тем более о княгине.

Впрочем, сам Любомир знал о ней немногим больше. Разве что имя ему известно было, да еще то, что она жена Ярослава, заклятого врага рязанского князя.

Сама Ростислава приметила бойкого паренька на торгу еще зимой. Издали голос его услыхала, и что-то он ей знакомое напомнил. Глянула мельком и обомлела, сразу признав того самого, который о чем-то с воеводой Вячеславом разговаривал, стоя в полутемных сенцах большущего княжеского терема во Владимире.

Пока Ярослав с постели не вставал и их в Переяславль-Южный не отправили, она в том тереме вовсю хозяйничала, и никто ей ни в чем из слуг не перечил. Полноправной госпожой была. А кому еще? Кроме нее только Агафья Мстиславовна – вдовица безутешная – оставалась, но та и раньше квашня квашней была, а ныне, после утраты мужа, совсем расхворалась. Ей бы за своими детишками углядеть. Ох и шустры малолетние Константиновичи, глаз да глаз за ними нужен. Сама Ростислава общий язык с ними быстро нашла, всегда старалась чем-то сладеньким да вкусненьким угостить.

Вот и ныне решила сладеньким угостить, вспомнив, что в отдельной маленькой клетушке, вход в которую вел прямо из сеней, в одной из корзин сласти иноземные еще остались. Полезла туда, чтоб достать, да как на грех, рукой нечаянно взмахнула и свечу опрокинула, которую на полку поставила. Особой беды не случилось, но огонек погас.

«Ну и ладно, – решила Ростислава. – И так найду, ощупью».

Пока лакомство искала, совсем рядом с клетушкой двое остановились. Воеводу Вячеслава по голосу женщина сразу признала – до того не раз его слышать и видеть доводилось. Второй же незнаком ей был. Сознаваться, что она тут рядом стоит, не стала, да и любопытство бабское свое взяло. Моргала и слушала.

Говорили они как-то намеками, так что Ростислава почти ничего и не поняла. Одному лишь подивилась: разговоры тайные, а голос второго эдакий полудетский – то на басок упрется, а то срыв идет и фальцет ребячий наружу выпирает. Словом, очень странный голос для таких важных бесед. Потому и запомнился он ей. Да еще имя, которое воевода в разговоре назвал, – Любомир.

А когда удаляться от нее эти голоса стали, Ростислава тихонько, про все сласти позабыв, следом выскочила и, на крыльцо выйдя, увидела обоих. Оба к тому времени уже почти внизу были, спускаясь по лестнице крутой вослед друг дружке, да с таким видом вышагивая, будто и не они так задушевно разговаривали только что.

Первым и правда воевода был, а второй – ну, фигурой-то уже мужик в самом соку, только грузен несколько, а повернулся лицом – мать честная – да ведь вовсе малец годами. Но и он, когда голову поднял, Ростиславу приметил, тут же нагнулся, сапог подтянул зачем-то и скорее прочь поспешил.

Ныне же он весело и бойко покупателей в лавку зазывал, прибаутками сыпал направо и налево. И одно успевал показать, и другое, да все товар нахваливал.

– А ты кто ж такой голосистый будешь? – спросила Ростислава, едва лишь подошла к его прилавку.

– Зовут Любомиром, красавица, – ответил тот не глядя и извлек откуда-то снизу очередной тючок с дорогой синей материей.

Бухнув его на прилавок, он, улыбаясь, начал было:

– А вот зендень[83] баская износу не ведает… – и осекся, глянув наконец на княгиню.

– Чего ж замолчал? – спокойно осведомилась Ростислава. – Продолжай.

– В носке легка, зимою тепла и больно дешева, – завопил Любомир, придя в себя, а в голове одна только мысль молоточками легонькими в виски стучала: «Признала или нет?! Признала или нет?!»

Да еще досада крутая на самого себя подмешивалась: «Дернул же черт к воеводе попереться перед самим отъездом, да еще в княжий терем. И ведь сказывал он – не должна нас с тобой вместе ни одна живая душа видеть. Нет, видишь ли, не уразумел, всерьез его предупреждение не воспринял. Теперь вот мучайся, думай, гадай. Хотя чего тут гадать – вон как глядит пытливо. Как тогда на крыльце. Вот-вот вспомянет. И чего тогда делать? Бежать? А успею? И опять же как воеводе и князю потом в глаза смотреть?»

С такими мыслями он всю ночь на своей лавке проворочался. Так и не смог заснуть. Встав же наутро, твердо решил: «Будь что будет, но останусь. Авось не признает».

Ростислава же, судя по ее поведению, вроде бы и впрямь Любомира не опознала. Во всяком случае, сколько раз подходила к его товарам, но никогда и словом не намекнула, что видела его тогда во Владимире.

Да и во всем остальном вела себя как обычная покупательница. Так же дотошно ткани рассматривала, так же придирчиво мяла их в руках, хотя покупала не столь часто – больше разговаривала да шутила. И все бы ничего, только иной раз ее взгляд становился странным. И глядела она в это время не на Любомира, а куда-то вдаль, сквозь молодого купца, словно и не было его. А в глазах синих искорки мерцали, веселенькие такие. То ли вспоминалось ей что-то хорошее, светлое, то ли, наоборот, грустилось о чем-то. А может, о ком-то? Бог весть.

Потом спохватывалась и опять шутила, смеялась.

А однажды, когда совсем уже потеплело и смерды в селищах давно отпахались да отсеялись, пришла и долго-долго молча в тканях рылась. Лишь когда последняя из покупательниц отошла от прилавка, она голос подала:

– Плохой у тебя товар, парень. Думается, муж мой, князь Ярослав, мне золотного аксамиту получше привезет, когда Константина Рязанского повоюет.

– А у нас на торгу сказывали, что ныне переяславцы со всеми прочими князьями в иные земли собрались – немцев орденских воевать. А оттуда нам не аксамит привозят, а суконце ипьское[84], – нашелся Любомир с ответом.