– А перестарке этой сколько годков-то? – поинтересовался Константин.

– Да без двух лет три десятка, – усмехнулся ведьмак. – Ну что, пойдем?

– А нас ведь не приглашали? – усомнился князь.

– Тю на тебя. Я же сам тиун в Приозерье. Мы со здешним добре знаемся. Он и за меня ее сосватать пытался, да токмо мне лучше сразу камень на шею да в омут головой.

– Что так?

– А выгоднее, – простодушно пояснил Маньяк. – В воде я ведь недолго промучаюсь. Нахлебался, да и дело с концами. А тут всю жизнь тебя пилить будут. Ну так что, идем? Я ему, правда, не обещался, но коль такое дело…

– Идем, – согласился Константин.

– Ну и ладно. Там и заночуем. Да гляди, ныне ночью снова спать не придется.

– Потерплю, – коротко отозвался князь.

– Тогда допреж тиуна нам еще кое-куда заскочить надобно, – засуетился ведьмак.

– Тоже к знакомым?

– Ну да, к ним, окаянным, – кивнул головой Маньяк, не став пояснять, что это за знакомые.

Они прошли полдеревни, пока не дошли до места. Знакомые ведьмака жили в относительно приличном домике, радующем глаз свежим частоколом забора и задиристым коньком на гребне соломенной крыши.

Стучаться Маньяк не стал – просто толкнул входную дверь, и она сразу открылась, пропуская путников в узкие сенцы и обдавая удушливым ароматом подсыхающих трав, увязанных в ладные пучочки и заботливо развешанных на конопляной веревке на уровне верхнего венца. Потолка сени не имели, как, впрочем, и само жилое помещение, в которое они зашли чуть погодя.

Едва Константин, шедший вторым, перешагнул через низенький порог, как услышал беспрерывные жалобные стоны, раздавшиеся из-под кучи тряпья, хаотично наваленного на лавку в дальнем углу.

Свет, еле пробившийся сквозь мутные слюдяные оконца, позволял только разглядеть, что под этой кучей кто-то шевелился, но кто именно…

Маньяк, встав рядом с лавкой, недовольно морщился, глядя на это копошение.

– И давно ты так валяешься, Васса? – грубоватым тоном осведомился он.

Константин подошел поближе и увидел лежащую под кучей тряпья молодую темноволосую женщину, болезненно охавшую и держащуюся правой рукой за свой бок.

– Дай-ка подивлюсь, что там такое. – Ведьмак убрал ее руку и, осторожно заголив юбку, аж присвистнул, увидев страшный ожог, сплошной широкой полосой идущий почти от колена и заканчивающийся у самой талии.

– И кто ж так тебя?

– Не ведаю я. Подперли баню поленом да подожгли, – плачущим голосом отозвалась женщина.

– А за что? – не унимался Маньяк.

– Тоже не ведаю.

– И молока не выдаивала у коров?

– Чай я еще в своем уме-то.

– А порчу наводила? Напуск[67], относ[68] делала? – продолжал свой суровый допрос ведьмак.

– Ей помочь надо, а ты тут разговоры ведешь, – не выдержав, вмешался Константин.

– Погоди, – буркнул недовольно Маньяк. – Ты со стороны груди не видал, – и поинтересовался у женщины: – На вилы-то ты где ухитрилась напороться?

– Подставили мне их, когда я земляным ходом из бани уходила. Прямо на выходе. Да так ловко, что непременно угодишь. Вот я и…

– До дыхалки дошли, – мрачно заметил ведьмак князю. – Вона как у нее руда на губах пузырями идет. – И мрачно констатировал: – Ничем уже не пособить.

– Хоть бы водицы дал испить в мой смертельный час, – пожаловалась женщина, не переставая все время стонать и охать.

– Водицы можно, – кивнул ведьмак и степенно пошел в сени.

Едва он ушел, как женщина зашептала жалобно, обращаясь к Константину:

– А прими-ка у меня, добрый человек, куны да снеси их на помин моей грешной души в церкву.

Она вяло пошарила рукой под своим тряпьем и протянула князю сжатые в кулаке деньги. Константин подставил ладонь, но в это же самое мгновение невесть откуда взявшийся Маньяк с силой ударил по протянутой руке, и три медные монетки, сиротливо звякнув, раскатились по земляному полу жилища.

– Ты что? – возмутился Константин. – Она просила их церкви отдать на помин своей души.

– Ну и змея же ты, Васса, – укоризненно заметил ведьмак, никак не отреагировав на княжеское негодование. – Одной ногой уже в могиле стоишь, а все туда же.

– Да ведь я уж второй день тут мучаюсь, – повысила голос женщина. – Первое время криком кричала – хоть бы какая живая душа явилась. Ты – первый. Сам ведаешь, сколь мне еще в муках тут валяться.

– Долго, – подтвердил ведьмак, по-прежнему не обращая на Константина ни малейшего внимания, и неожиданно предложил: – А хошь, подсоблю?

– Неужто и впрямь подсобишь – не побрезгуешь? – Васса с надеждой протянула руку к ведьмаку и вновь тяжело застонала, причинив себе боль этим резким движением.

– Ты меня знаешь. Мое слово крепкое. Но и ты должна мне роту дать.

– Что хошь сделаю, – тут же торопливо заверила женщина.

– Делать-то как раз и ничего не надо, – криво усмехнулся Маньяк. – Тут как раз иное требуется – чтобы ты ничего не делала. Лежи себе тихонько и о мести не помышляй.

– Да как же, – возмутилась Васса, и ее глаза с темными, почти черными зрачками налились слезами. – Они меня в могилу свели, а я, стало быть, как распятый[69], простить им должна.

– Как хошь, – пожал плечами ведьмак. – Тогда мы уходим. – И шагнул в сторону выхода.

– Погоди, погоди, – запричитала женщина. – Ну что ж так сразу-то? Подумать надо. Боюсь я, не удержаться мне от искуса.

– Клятву дашь, так удержишься, – заверил ее Маньяк и поторопил: – Думай скорее. Меня там на свадьбе ждут.

– У Хрипатого? – зло блеснула глазами Васса.

– У него, – подтвердил ведьмак и снова спросил: – Надумала?

– Надумала, – решительно кивнула она головой. – Болит – терпежу нет! А как подумаю, что еще цельную седмицу мучиться, то и вовсе страх берет. Надумала. – Она возвысила голос. – Коли судьба моя такая, стало быть… помучаюсь напоследок. Зато после отыграюсь сполна. А ты иди, иди отсель. Не мешай тут подыхать, как собаке, коя тебе сроду поперек дороги не вставала.

– А ты меня не жалоби, – хмуро усмехнулся ведьмак. – Ишь овечка божья выискалась. Кто над Куброй прошлым летом шутку пошутил, когда из парня оборотня сотворил?! А я тогда еще рек – угомонись, Васса. Он же так и поныне по лесу бродит, бедолага. И дорожку назад в селище отыскать не может. Да и отыскал бы ежели, так мужики бы дрекольем забили.

– А за что? – поинтересовался Константин.

Повернувшись к нему, ведьмак кратко пояснил:

– Сказано, в оборотня она его превратила. Волкодлак он теперь. Не зверь, не человек. От одного обличья она его оттолкнула, а ко второму тот сам не пришел. Зимой я его встречал разок, хлебца кинул. А он ест, а сам плачет, – голос ведьмака дрогнул. – Первый раз я видел, как у волка человечьи слезы из глаз льются.

– Кубра она кубра[70] и есть. Охальник. А ведомо ли тебе, Маньяк, как он меня ссильничать хотел?! А как бил, когда я не далась?! Насилу жива осталась. Почто он так со мной?

– Гм, – кашлянул ведьмак раздумчиво. – Ну, проучила молодца, а к зиме-то уж можно было и снять заклятье. Ныне-то хоть не балуй. Уйдешь в могилу, и он навечно в лесу останется. Ему ентого урока до конца жизни хватит. Отпусти душу бедолаги.

– А стреху разберешь, коль отпущу? – хрипло выдохнула Васса и закашлялась.

На губах ее вновь зарозовела пузырчатая пена.

– Разберу, – согласился Маньяк.

– Ну, тогда ладно, – выдохнула ведьма. – Без стрехи-то я более трех дней не должна промучиться.

Она закрыла глаза и тихо, еле слышно, начала творить заклятие.

Какие именно слова бормотала Васса, Константин так и не понял. Были они тягучие и нудные, как осенний дождь, веяло от них вечной ночью и нечеловеческим духом, звучали они глухо и влажно, как шаги в еловом омшанике. Не по себе от них стало не только князю. Константин заметил, как зябко передернул плечами Маньяк.